Как-то утром Максуэлл оказался перед нелегким выбором. Он мог написать об убийстве сексуального извращенца, особо кровавом убийстве, совершенном топором, киркой и лопатой, убийстве с элементами каннибализма и о нападении и ритуальном обезображивании четырех пожилых женщин-евреек в интернате.
К собственному удивлению (не говоря уже об удивлении коллег), он забаррикадировался в кафетерии редакции. В торговых автоматах хватало шоколадных батончиков и крекеров с арахисовым маслом, вот Максуэлл и решил, что протянет как минимум месяц, прежде чем у него начнется цинга, вызванная дефицитом витамина С.
Когда к двери кафетерия прибыл на переговоры главный редактор, Максуэлл тоже поставил того перед выбором: или он каждую неделю получает трехлитровую банку апельсинового сока, который доставляют ему по лестнице через окно кафетерия на третьем этаже, или его немедленно увольняют. Обдумав оба, учтя даже привычку вице-президента по персоналу тянуть с увольнением сотрудников, во избежание получения судебного иска, редактор тем не менее уволил Максуэлла.
Торжествуя, Максуэлл покинул кафетерий и только дома, хохоча, как безумный, осознал, что ведь мог просто уволиться. Журналистику он уже воспринимал не как карьеру, а как тюремное заключение.
Закончив смеяться, решил, что его временное помешательство — дар Божий, знак, требующий покинуть Лос-Анджелес и отправиться туда, где больше людей и меньше бандитов. Пятнадцать лет тому назад он стал сначала кандидатом в послушники, потом послушником и, наконец, принял монашеские обеты.
— Когда это здание перестраивали из старого аббатства, — говорил он, оглядывая окно комнаты Джейкоба, — некоторые окна на первом этаже увеличили и заменили. Перемычки между стеклянными панелями там теперь деревянные. Но на этом этаже остались прежние окна. Они меньше, и всё здесь из литой бронзы, в том числе и перемычки.
— Так легко через них не вломиться, — кивнул брат Костяшки.
— И оконные панели — квадраты по десять дюймов, — добавил Романович. — То чудовище, с которым мы столкнулись на дороге, в такую дырку не влезет. Даже если оно высадит окно целиком, все равно в комнате не поместится. Слишком большое.
— В градирне чудовище было меньше того, что перевернуло вездеход, — заметил я. — Через десятидюймовую дырку оно бы не пролезло, но через окно — вполне.
— Окно открывается наружу, — указал Максуэлл. — Даже с разбитыми стеклами внутрь оно не подастся, его придется выбивать вместе с оконной коробкой.
— Прижимаясь к стене здания, — уточнил Романович.
— И на сильном ветру, — напомнил Максуэлл о неблагоприятных погодных условиях.
— Вполне возможно, что чудовищу все это под силу, — ответил я, — да при этом оно еще сможет крутить семь тарелок на семи бамбуковых шестах.
— Нет, — брат Костяшки покачал головой. — Может, три тарелки, но не семь. Ему еще придется иметь дело с нами. А мы ему спуска не дадим.
Я подошел к Джейкобу, присел на корточки.
— Прекрасная вышивка.
— Не теряю времени даром, — он не поднимал головы, не отрывал глаз от работы.
— Это правильно.
— Кто занят — тот счастлив. — Я подозревал, мать при жизни говорила ему, как важно давать миру все то, на что ты способен.
Опять же работа позволяла ему избегать визуального контакта. В свои двадцать пять лет он уже увидел в других глазах слишком много отвращения, презрения, нездорового любопытства. И понял, что лучше не встречаться взглядом ни с кем, кроме монахинь и теми глазами, которые ты рисуешь карандашом, наполняя их нежностью и любовью.
— Все у тебя будет хорошо.
— Он хочет, чтобы я умер.
— Что он хочет и что получит — не одно и то же. Твоя мама дала ему имя Кого-не-было, потому что его никогда не было в те моменты, когда он требовался вам двоим.
— Он — Кого-не-было, и нам все равно.
— Совершенно верно. Он — Кого-не-было, но он также и Кого-не-будет. Он никогда не причинит тебе вреда, никогда не доберется до тебя, пока я здесь, пока здесь хотя бы одна сестра или брат. И они все здесь, Джейкоб, потому что ты — особенный, потому что ты дорог и им, и мне.
Подняв бесформенную голову, он встретился со мной взглядом. Не стал сразу же застенчиво отводить глаза, как бывало.
— Ты в порядке?
— Я в порядке. А ты?
— Да. Я в порядке. А ты в опасности?
Я понимал, что он отличит ложь от правды.
— Может, небольшая опасность и есть.
Взгляд его стал острым, как никогда, а вот голос еще больше смягчился.
— Ты винил себя?
— Да.
— Отпущение грехов?
— Я его получил.
— Когда?
— Вчера.
— Так ты готов?
— Надеюсь, что да, Джейкоб.
Он не только смотрел мне в глаза, но и что-то, похоже, в них отыскивал.
— Я сожалею.
— О чем ты сожалеешь, Джейкоб?
— О твоей девушке.
— Спасибо, Джейк.
— Я знаю, чего ты не знаешь.
— Чего же?
— Я знаю, что она видела в тебе, — и он склонил голову к моему плечу.
Ему удалось то, к чему стремились многие, но редко кто добивался: лишил меня дара речи.
Я обнял его, и мы застыли на добрую минуту. Слов больше не требовалось: у нас все было в порядке, мы были готовы ко всему.
Глава 48
В единственной комнате, где в настоящий момент не жили дети, Родион Романович положил на одну из кроватей большой «дипломат».
Чемоданчик принадлежал ему. Брат Леопольд ранее поднялся в его комнату в гостевом крыле и перенес чемоданчик в вездеход.
Русский откинул крышку, и я увидел два пистолета, побольше и поменьше, которые лежали в специальных углублениях.
Он достал большой.
— Это «дезерт игл» калибра ноль пятьдесят «магнум».
[41]
Есть еще ноль сорок четыре «магнум» и ноль триста пятьдесят семь «магнум», но ноль пятьдесят — самый громкий из всех. Вам тот грохот точно понравится.
— Сэр, в кактусовой роще вы могли бы устроить очень громкую медитацию.
— Оружие это хорошее, но отдача очень сильная, мистер Томас, поэтому я рекомендую вам взять другой пистолет.
— Благодарю вас, сэр, но нет, благодарю.
— Второй — «СИГ про» калибра ноль триста пятьдесят семь, удобный и надежный.
— Я не люблю пистолеты, сэр.
