– Я знаю. Я тебе верю, – говорит Джейн, серьезно смотря на Огаст.
Огаст опускается напротив нее, осторожно садясь на рельс. Она читала, что другие два рельса лишь слегка наэлектризованы, только чтобы переносить сигналы, поэтому она решает, что все в порядке. – Мы можем посидеть тут, если хочешь.
– Да, – говорит Джейн, подтягивая к себе колени. Она вытягивает руки в стороны, как будто пытается захватить столько открытого воздуха, сколько может, даже в душном пространстве туннеля. – Да, тут классно.
– У меня есть… – Огаст роется на дне рюкзака, – один апельсин, если ты хочешь, можем его разделить.
– О да, пожалуйста.
Огаст делает бросок, и она ловко его ловит.
В последнее время Огаст начала переставать изучать Джейн.
Она перестала искать зацепки в каждом выражении лица или внезапной реплике, и ей стало приятно просто видеть ее. Слушать ее низкий голос, говорящий ни о чем, смотреть, как ее пальцы легко снимают кожуру апельсина, нежиться в ее компании. Огаст чувствует себя одним из маленьких пакетиков сливок, который она всегда выливает в кофе Джейн и который погружается в сахар и тепло.
Джейн складывает куски кожуры на колене и разделяет апельсин на половинки. Когда Огаст тянется, чтобы взять одну, кончики ее пальцев касаются тыльной стороны ладони Джейн, и она вскрикивает, отскакивая назад от короткого резкого электрического удара.
– Ого, – говорит Джейн. – Ты в порядке?
– Да, – говорит Огаст, тряся рукой. – Ты проводишь ток.
Джейн поднимает свои пальцы перед лицом, слегка скашивая глаза, чтобы их изучить.
– Круто.
Она замечает, что Огаст наблюдает за ней.
– Что?
– Ты… – пробует Огаст. – Просто мне нравится в тебе все. – Она машет рукой при виде улыбки, которая появляется на лице Джейн. – Прекрати! Это отвратительно! То, что я сказала, – это отвратительно!
– Все во мне? – дразнит Джейн.
– Нет, точно не эта сраная ухмылка. Ее я категорически ненавижу.
– О, мне кажется, она тебе нравится больше всего.
– Заткнись, – говорит Огаст. Темнота, она надеется, скрывает румянец.
Джейн смеется, засовывая в рот дольку апельсина.
– Но, если подумать, это безумие. – Она слизывает с нижней губы каплю сока. – Ты, можно сказать, знаешь обо мне все, что возможно.
Огаст усмехается.
– Это никак не может быть правдой.
– Это правда! А я была такой таинственной и сексуальной.
– Ты в прямом смысле сидишь сейчас на контактном рельсе, проводящем электричество, так что ты все еще таинственная. А сексуальная… хм-м. Насчет этого не знаю.
Джейн закатывает глаза.
– Ой, иди на хрен.
Огаст смеется и уворачивается от кожуры, которую бросает в нее Джейн.
– Тогда расскажи мне что-нибудь о себе, то, чего я не знаю, – говорит она. – Удиви меня.
– Ладно, – говорит Джейн, – но ты тоже должна будешь что-нибудь рассказать.
– Ты и так знаешь обо мне больше, чем большинство людей.
– Такое ощущение, будто ты живешь так, словно находишься глубоко под прикрытием и тебе нельзя раскрывать свою личность, а не показывает, как много ты мне о себе рассказала.
– Хорошо, – уступает Огаст. Джейн постукивает себя пальцем по носу, и Огаст хмурится: для Джейн она легкая добыча. Они обе это знают. – Ты первая.
– Ладно… хм-м… я подружилась с крысой из метро.
– Ты что?
– Слушай, тут бывает очень скучно! – защищается Джейн. – Но есть одна белая крыса, которая иногда тусуется в «Кью». Она огромная, размером с дыню и, по сути, той же формы. Я назвала ее Бао.
– Это отвратительно.
– Я ее обожаю. Иногда я даю ей еду.
– Ты ужасна.
– Осуждай сколько хочешь, но я буду единственной, кого пощадят в неминуемом Великом восстании крыс. Твоя очередь.
Огаст задумывается и говорит:
– За всю жизнь я списывала на контрольной один раз. В первый год старшей школы я всю ночь изучала с мамой информацию из архивов, и у меня не осталось времени на подготовку, поэтому я взломала замок в кабинете учителя перед учебой, узнала, какой будет вопрос эссе, и выучила всю страницу из учебника к пятому уроку, чтобы на него ответить.
– Боже, ты гребаный ботаник. – Джейн фыркает. – Это даже не списывание. Это… несправедливая подготовленность.
– Извини, но я тогда думала, что это очень смело. Твоя очередь.
– Моя мама начала седеть лет в двадцать пять, – говорит она, – и я уверена, что со мной тоже так будет. Или было бы, если бы не… сама понимаешь. – Она расплывчато машет рукой, чтобы показать всю невыразимость своего существования. Огаст в ответ стреляет в нее пальцем.
– В четвертом классе я выучила всю периодическую таблицу и всех президентов, и вице-президентов в хронологическом порядке и до сих пор все это помню.
– Я ходила в кино на «Экзорциста» и не спала четыре дня.
– Я ненавижу соленые огурцы.
– Я храплю.
– Я не могу заснуть, когда слишком тихо.
Джейн недолго молчит и говорит:
– Иногда я задумываюсь, не выпала ли я из времени из-за того, что на самом деле никогда не была там на своем месте, и вселенная пытается мне что-то сказать.
Это звучит пренебрежительно, легко, и Огаст смотрит, как она берет еще одну апельсиновую дольку и небрежно ее ест, но она знает Джейн. Ей нелегко говорить такое.
Она решает, что может кое-чем ответить.
– Когда я была маленькой, после «Катрины» – помнишь, я рассказывала тебе про ураган? – Джейн кивает. Огаст продолжает: – Это был год, когда я переводилась из одной школы в другую, пока моя старая школа не открылась снова и мы не смогли вернуться домой. И моя тревожность стала… сильной. Очень сильной. Поэтому я убедила себя, что из-за того, что статистическая вероятность того, что что-то произойдет в реальной жизни именно так, как я представляю, очень низкая, если я представляю худшие возможные вещи в ярких деталях, то я смогу математически понизить шансы их наступления. Я лежала в кровати ночью, думая обо всем худшем, что могло произойти, как будто это была моя работа, и я не уверена, что бросила эту привычку.
Джейн молча слушает, кивая. Одна из вещей, которые Огаст любит в ней больше всего, – это то, что она не преследует невысказанные слова, когда Огаст заканчивает говорить. Она может дать молчанию устояться, дать правде подышать.
Потом она открывает рот и говорит:
– Иногда мне нравится, когда меня шлепают по заду во время секса.
