– Не заставляй меня выговаривать то, чего я не могу выговорить. В общем, когда ты вчера сбежал, я выудила у Клиши довольно много ценных наводок. Помнишь, он рассказывал об итальянском анархисте, который принес им весть о гибели отца? Некто по имени Умберто Марзоччи. Он многое знал о прошлом Калишева…
– Калищева…
– Сейчас получишь по ушам, – пообещала госпожа Брандт. – В общем, сам Марзоччи уже помер, но оставил целую полку дневников. И сейчас в городке под названием Савона живет журналист, который мечтает эти дневники опубликовать. Клиши ему позвонил, и парень в полном восторге, что кого-то еще интересует эта тема. Уверяю тебя – стоит ему увидеть мою камеру, как он тут же выложит всю подноготную.
– Подожди, – мрачно проговорил Игаль. – На черта нам подноготная какого-то заштатного итальянского анархиста?
– Заштатного? – повторила Нина. – Заштатного? Никакой он не заштатный. Его имя есть в энциклопедии – Клиши мне показывал. Твой дед Наум был его старшим другом, образцом для подражания.
– Не только для него…
– Неважно! – по-кошачьи отмахнулась госпожа Брандт. – Важно, что этот Андре наверняка упомянут в дневниках.
Доктор Островски с сомнением покачал головой.
– Ну, упомянут, и что? Мы и так уже знаем все, что надо было узнать. Твой папаша, Наум Григорьевич Островский, следователь НКВД, убийца и палач, был к тому же и моим дедом. Очень лестное родство, нечего сказать… Зато так называемый «дед Наум» – мне никто и звать никак. Самозванец, попавший на Колыму и присвоивший чужое имя. Хотя во всем остальном, по-видимому, очень достойный человек… Что еще?
– Как это «что еще»? – Нина стала разгибать пальцы. – Во-первых, почему деду Науму пришлось бежать из России, куда он приехал помогать революции? Во-вторых, что он делал в Италии? В-третьих, как случилось, что твоя бабушка признала в нем мужа? В-четвертых, когда ты наконец наденешь этот дурацкий ботинок? Нам надо выезжать через двадцать минут.
В самолете Нина достала из сумочки несколько листков фотокопии.
– Вот, почитай. Клиши дал мне переснять. Это письмо его отцу, твоему «деду Науму», из России. Как он сказал, от сестры. Посмотри, нет ли чего интересного.
Игаль всмотрелся в листочки. На них не стояло ни даты, ни подписи – убористый мелкий почерк.
«Милый мой Андрюша! Пишу с оказией, а с какой – не скажу, чтобы не подводить хорошего человека. Так жаль, что не могу повидаться с тобой и, скорее всего, это уже навсегда. Печально, не правда ли? Когда ты уезжал с метлой из Екатеринослава, мы думать не думали, что видимся в последний раз. А теперь ты не можешь приехать даже на похороны мамы…
На кладбище было холодно, я простудилась, а дров нет. Нет вообще ничего, Андрюшенька. Пойдешь в кооператив – там окна затянуты цветной бумагой, а перед бумагой – пустые коробки из-под толокна и желудевого кофе. Если что появляется, то очереди на два часа. Пошла купить нитки заштопать Машеньке чулки – нет ниток. В одежном нет одежды, в обувном – обуви, в мануфактурном – мануфактуры. Нет мыла, нет папирос, даже махорку и ту не купить. И мамы вот тоже нет, и тебя – только мы с Машенькой.
Раньше были частники, но теперь их всех позакрывали. Да как хитро: не силой и не милицией. У соседки знакомый на рынке торговал и вот вдруг получил предписание: мол, недоплата за три года, немедля погасить задолженность в 14 тысяч рублей. Он за сердце схватился и даже руку еще не отпустил, а к нему уже пришли, буквально на следующий день: не успел погасить долг, значит, придется описывать – по закону. И описали, Андрюшенька, все подчистую – и лавку, и товар, и мебель домашнюю. Как Мамай прошел…
Машенька болеет, доктор говорит – надо куриное мясо. А где его взять, если курица стоит 12 рублей, треть зарплаты? И куда ни зайдешь – всюду они, акцент их противный, буркалы их выпученные. В кассе – еврейка, в милиции – еврей, в конторе – еврейка, в комиссариате – еврей, и все гладкие, сытые, довольные. Как я тебя понимаю, Андрюшенька! Не зря вы тогда из-за них с батькой поссорились. Ты написал, что не можешь вернуться из-за той Трудолюбовой, что она жизнь тебе поломала. А я говорю: правильно ты поступил. Еще и мало – надо было совсем под корешок, чтоб не лезли из всех щелей, как теперь, клопы поганые. Если бы все тогда так поступили, разве ели бы мы сейчас отвратную конскую колбасу? Ее у нас, знаешь, как зовут? «Первая конная» – вот как. Такой теперь юмор, Андрюшенька.
Так приятно писать твое имя, братик мой дорогой, – каждую буковку его. Будь благополучен и ни о чем не жалей, а мы уж тут как-нибудь. Целую, целую, целую».
– Ну что? – Нина нетерпеливо теребила его за плечо. – Что там написано?
Игаль перечитал письмо еще раз, синхронно переводя на иврит.
– Ага! – торжествующе воскликнула госпожа Брандт. – Шерше ля фам! Я так и думала, что он бежал из-за женщины. Осталось выяснить, кто она такая, эта Труда-Люба, которая ему жизнь поломала.
– Трудолюбова, – поправил Игаль.
– Да какая разница? Главное, что у нас наконец-то появилась лав стори! А то все гадости какие-то – войны, допросы, тюрьмы, самозванцы… И еще: возможно, я ошибаюсь, но сестричка звучит довольно антисемитски. И при этом уверена, что брат ей в этом полностью сочувствует. Извини за вопрос, но твой драгоценный «дед Наум», случаем, в юдофобстве не замечен?
– Чушь! – сердито выпалил доктор Островски. – Чушь абсолютная! Зачем ему было притворяться евреем, если он антисемит? Не забывай: он помогал диссидентам, в том числе и евреям-отказникам. Нет-нет, забудь. Никогда за ним ничего подобного не замечалось. Никогда.
Нина с улыбкой откинулась на спинку кресла.
– Ну ладно, не злись. Просто спросила. Слушай, а зачем ему метла?
– Метла?
– Ну, там сказано, что он уехал с метлой. Это такой русский обычай?
Доктор Островски пожал плечами.
– Да нет… Разве что, когда-то давно, еще при Иване Грозном, были так называемые опричники – царские «эскадроны смерти». Они-то как раз и ездили с метлой. Но на том обычай и кончился. Не стало Грозного – не стало и опричников. С тех пор метла – эксклюзивное оружие дворников и уборщиц. В общем, это место действительно непонятно…
В Савону приехали к семи вечера. Возле гостиничной стойки Игаль заикнулся было о двух раздельных номерах, но госпожа Брандт решительно отмела это предложение, квалифицировав его как непозволительное транжирство.
– Если ты боишься родной тети, – сказал она, – можешь спать на диване. Стыдно, профессор. Взрослый вроде бы человек, а ведешь себя как подросток…
В итоге взяли одну комнату. После ужина, когда Игаль принимал душ, Нина вошла к нему в кабинку, и доктор Островски сразу забыл о своих твердых благих намерениях.
– Ну вот, – прошептала она ему на ухо несколько минут спустя. – Теперь можешь спать на диване. Если ты, конечно, действительно такой законченный дурак, каким кажешься…
