– Не знала… – глухо ответила она, глядя в сторону.
– Ну вот! – с оттенком торжества воскликнул Игаль. – Отсюда и вывод…
– …и знала, – не слушая его, продолжала госпожа Брандт. – Не знала и знала. Что бы я тогда от тебя ни услышала, это не стало бы новостью. Даже если бы ты прокрутил мне кинохронику, где видно, как он пожирает живьем маленьких детей. Когда речь заходит о моем отце – он же, между прочим, и твой дед, – я заранее готова ко всему.
– Но почему?..
– Помолчи, а? Помолчи и послушай, если уж вытащил меня на этот разговор… – она открутила вниз боковое стекло и закурила. – Из всех дней недели в кибуцном доме детей я больше всего любила субботы, потому что в субботу приезжал отец. Не в каждую, нет. Поэтому из всех дней недели в кибуцном доме детей я больше всего ненавидела тоже субботы – те, когда он по каким-то неведомым причинам не появлялся в дверях нашей проклятой детской тюрьмы. Он был для меня всем – защитой, ожиданием, счастьем, гордостью… всем.
Я видела, с каким уважением и опаской на него смотрели взрослые, как они шептались, указывая на него: «Ноам Сэла… тот самый Ноам Сэла…» Он обещал, что заберет меня оттуда, когда я подрасту. Нам говорили: для того, чтоб подрасти, надо хорошо есть, и я добросовестно уминала все, что клали мне в тарелку. Времена были не самые сытые, но только не для кибуцев, инкубаторов правящей аристократии, – там всегда кормили до отвала.
Мы мало виделись и потом, когда мне исполнилось пять и я вернулась в то место, которое у нормальных людей называется домом. Отец часто уезжал, работал по ночам, исчезал на несколько недель. Я училась в интернате и возвращалась домой на субботу – опять она, эта суббота. Мать тоже носилась по всей стране, устраивала светлое будущее. Сука! Я ненавидела ее всеми фибрами души. Сука, сука, сука… Она олицетворяла для меня предательство. Можно предать что угодно и кого угодно, но только не собственного ребенка. Материнская измена заклеймена самой природой – в отличие от прочих измен, придуманных людьми и потому зависящих от угла зрения.
В одну из суббот отмечали ее юбилей, пятидесятилетие. Было много гостей, много водки, но все разошлись довольно рано: наутро мать уезжала на какой-то семинар в Вади Ара. Сестра уложила меня в постель и уже читала на сон грядущий какую-то переводную советскую хрень – других книг у нас в доме не водилось, – когда послышался выстрел. Лея бросилась в спальню родителей, я за ней. Туда уже прибежали отец и Давид. Произошел несчастный случай. Мать решила почистить пистолет перед завтрашней поездкой – как истинная революционерка, она не расставалась со своим браунингом – и забыла о патроне в стволе. Алкоголь и усталость – плохие помощники при чистке оружия…
Я упомянула здесь мать, только чтоб ты понял, чем был для меня отец. Ее гибель абсолютно не расстроила меня, ее шестилетнюю дочь. Я смотрела на красное пятно, расплывшееся по простыне, и скорее радовалась, чем огорчалась. Теперь папа не будет отвлекаться на эту суку. Теперь мне достанется больше. Зато девять лет спустя, когда он погиб в автокатастрофе, я думала, что умру от горя…
Нина выбросила дотлевший до фильтра окурок и вытряхнула из пачки новую сигарету.
– Я выбрала свою нынешнюю профессию рано и, конечно же, по его совету. Как-то он сказал мне, еще девчонке: «Ниночка, у тебя природный дар задавать людям вопросы и вытягивать из них ответы. Со временем ты могла бы стать прекрасной шпионкой, но это слишком опасное занятие. Лучше иди в журналистику…» И я пошла в журналистику. Когда ты принадлежишь к сливкам мапайной аристократии, для тебя нет ничего невозможного. Сразу после школы меня вместо армии пристроили на «Галей ЦАХАЛ» – в питомник израильской прессы. После года работы я уже брала интервью. Не у политиков и футболистов – для этого требовался гибкий позвоночник и умение ползать на брюхе по минному полю, чем я не располагала. Меня посылали к другим, менее интересным широкой публике персонажам: к писателям, ученым, музыкантам…
И вот однажды мне дали задание сделать короткий репортаж для армейской газеты о женщине по имени Геула Сегаль по случаю получения ею какой-то награды. Не помню уже, какой и от кого, – что-то вроде медали за благотворительность и помощь инвалидам, в том числе ветеранам ЦАХАЛа. Редактор сказал: «Жду от тебя дюжину снимков, какую-нибудь трогательную историю и цифры – скольким, за что и почем они помогают». Я позвонила, договорилась о встрече, взяла штатного фотографа, и мы вдвоем заявились в ее тесную квартирку на бульваре Бен-Гуриона.
Как выяснилось, Геула и сама передвигалась на инвалидном кресле. На вид ей было лет пятьдесят – тогда это казалось мне глубокой старостью. Я быстренько задала нужные вопросы и получила нужные ответы; сержант-фотограф – тоже сын-брат-сват кого-то блатного, как и вся наша редакция, – отщелкал метр казенной пленки, и мы совсем уже собрались уходить, когда черт дернул меня за язык. В принципе, пункт о трогательной истории уже был мною выполнен, но мне захотелось придать нашей беседе более личный характер. Показать, что благотворное дело Геулы Сегаль продиктовано не столько ее персональной святостью и альтруизмом, сколько собственной бедой. Мол, знаю на своем опыте, на своей беде, на своей боли… Мол, по-настоящему понять инвалида может только инвалид… И так далее и тому подобное.
– А вы сами, госпожа Сегаль? – спросила я. – Не будет ли чрезмерным с моей стороны поинтересоваться историей вашей личной болезни?
Геула улыбнулась и ответила, что речь идет о травме, полученной еще в подростковом возрасте.
– Автокатастрофа? – продолжала давить я. – Знаете, мой отец тоже погиб в автокатастрофе шесть лет назад.
– Примите мои соболезнования, – сказала она. – Я и сама потеряла отца примерно в таком же возрасте. Но нет, моя травма никак не связана с автокатастрофой. Вы слышали что-нибудь о «Сезоне»?
Я не сразу поняла, о чем речь, и даже едва не спросила, какой сезон имеется в виду, но вовремя остановилась. Наверно, ее интонация, выражение лица, тень в глазах и другие мелкие признаки подсказали, что речь идет не о времени года и не о сезоне мод. Я всегда лучше других замечала такие характерные движения интервьюируемой души – видимо, так отец и угадал во мне если не шпионку, то журналистку. Об операции «Сезон» – с большой буквы С – нам рассказывали в школе, правда, очень коротко и не вдаваясь в детали. Говорили, что осенью 1944 года безрассудные теракты раскольников из организации ЭЦЕЛ – некоторые учителя даже называли их фашистами – поставили еврейское население Палестины на грань катастрофы. Что поэтому Бен-Гурион и руководство ишува были вынуждены приказать Хагане и ПАЛМАХу призвать фашистов к порядку. И все, не более того.
Уже потом, разобравшись в тогдашних событиях, я поняла, что произошло ужасное братоубийственное злодеяние. Поводом к началу «Сезона» послужила ликвидация в Каире британского министра лорда Мойна, прямого виновника гибели сотен спасавшихся от Гитлера евреев, пассажиров судна «Струма». Мойна ликвидировали двое ребят из ЛЕХИ, но как раз их группу не тронули. По простой причине: Бен-Гурион не видел в ЛЕХИ политических соперников – в отличие от ЭЦЕЛа. На них-то и набросились со всей силой: похищали, пытали, выдавали британской полиции. Но тогда, сидя напротив инвалидного кресла Геулы Сегаль, я еще не знала ничего, а потому просто кивнула, не имея ни малейшего понятия, что может последовать дальше.
