— Пять свадеб в один месяц, — поддакнула Евангелина. Держа банку рукавичкой, которой достают противень из духовки, она налила в стакан теплое молоко. — И трое похорон.
Карсон чуть отодвинулась от стола под слова Луланы:
— И все это вам приходится делать одному, без доброго слова жены. Неудивительно, что вы так вымотались.
Евангелина насыпала в молоко ложечку сахара.
— Наш дядя Авессалом работал как вол, а дома его не ждала жена, так в результате ему начали мерещиться зеленые человечки.
Карсон поднялась со стула и отступила от стола.
Евангелина добавила в молоко несколько капель ванильного экстракта.
— Нет ничего постыдного в том, что кому-то начали мерещиться зеленые человечки. Дяде Авессалому требовался отдых, женская забота, и, получив все это, он больше никогда не видел зеленых человечков.
— Мне не полагалось убивать людей, но самим фактом своего существования я убил Кенни Лаффита, — твердил свое Кенни Лаффит. — Я действительно хочу убивать еще.
— В вас говорит усталость, — заверила его Лулана, похлопав по руке. — Безумная усталость, ничего больше, пастор Кенни. Вы не хотите никого убивать.
— Хочу, — не согласился он. Закрыл глаза, поник головой. — И теперь, раз моя программа с дефектом, возможно, убью. Я хочу убить вас всех и, возможно, убью.
Майкл встал на пути Евангелины, которая уже направилась к столу со стаканом молока.
Плавным движением выхватив из кобуры «дезерт игл», Карсон сжала рукоятку двумя руками.
— Лулана, когда мы пришли сюда, вы сказали, что принесли пастору Лаффиту два пирога.
Лулана уставилась на огромный пистолет черными, широко раскрывшимися глазами.
— Карсон О’Коннор, такая реакция недостойна вас. Этот бедный…
— Лулана, — прервала ее Карсон, — почему бы вам не достать из холодильника один из пирогов и не отрезать нам всем по куску.
— Моя программа разрушается, — забормотал Лаффит, который так и сидел с поникшей головой, закрыв глаза. — Я это чувствую. Строчки установленного кода выпадают одна за другой, как пораженные электрическим током птицы падают с провода.
— Сестра, насчет пирога — идея неплохая, — поддержала Карсон Евангелина.
И когда Лулана после короткого раздумья отодвинула стул, на котором сидела, от стола и поднялась, зазвонил телефон Майкла.
Лаффит поднял голову, но глаз не открыл. Под опущенными веками глаза быстро-быстро двигались, как бывает у человека, который видит яркий сон.
Телефон Майкла зазвонил вновь.
— Не доводи до режима звуковой почты, — бросила Карсон.
Лулана направилась не к холодильнику, а к сестре, уходя с линии огня.
— Как странно, что такое могло произойти с Альфой. — В голосе Лаффита звучало искреннее удивление.
Карсон услышала, как Майкл диктует звонившему адрес домика пастора.
Глаза Лаффита продолжали перекатываться под опущенными веками.
— И чего я боялся, то и пришло ко мне.
— Книга Иова, глава третья, стих двадцать пятый, — прокомментировала Лулана.
— Объял меня ужас и трепет и потряс кости мои, — продолжил Лаффит.
— Книга Иова, глава четвертая, стих четырнадцатый, — отозвалась Евангелина.
Сестры не могли добраться ни до двери на заднее крыльцо, ни до парадной двери, не пересекая линию огня. Поэтому вдвоем они отошли в самый безопасный угол.
Закончив телефонный разговор, Майкл встал слева от Карсон, между Лаффитом и сестрами, держа в руках свой «дезерт игл».
— Собери ко мне народ, — говорил Лаффит, — и Я возвещу им слова Мои, на которых они научатся бояться Меня во все дни жизни своей на земле.
— Второзаконие, — определила Лулана.
— Глава четвертая, стих десятый, — добавила Евангелина.
— Девкалион? — пробормотала Карсон, догадываясь, кто звонил.
— Да.
Лаффит открыл глаза.
— Я признался вам. Еще одно доказательство того, что моя программа рушится. Мы должны хранить свою сущность в секрете, не открывая ни наших отличий от вас, ни наших целей.
— Мы и так знали, что вы — другие, — ответил Майкл. — Так что никакого секрета вы не выдали. Сидите, пастор Кенни, просто сидите и наблюдайте, как маленькие птички падают с провода.
Глава 48
Рэндол Шестой злится на себя за убийство матери Арни.
— Дурак, — говорит он себе. — Дурак.
На нее он не злится. Нет смысла злиться на мертвую.
Он не собирался бить ее. И внезапно обнаружил, что бьет, точно так же, как непроизвольно сломал шею бродяге в большом мусорном контейнере.
Теперь-то он видит, что опасность ему не угрожала. Самозащита не требовала столь радикальных мер.
Он понимает, что ему нужно набираться опыта жизни в большом мире, столь отличном от «Рук милосердия», чтобы адекватно оценивать серьезность угрозы.
Потом он обнаруживает, что мать Арни только потеряла сознание. И разом прекращает злиться на себя.
Хотя злился он каких-то пару минут, ощущение крайне неприятное. Когда на него злились другие, скажем, Виктор, он мог уйти в себя и отгородиться от них. А вот когда злишься сам, этот прием не срабатывает. Сколь бы глубоко ты ни уходил в себя, злость остается с тобой.
Ножевая рана на ладони уже перестала кровоточить. Через два или три часа не останется и шрама.
Пятна крови на полу и плите печалят его. Портят идеалистическую атмосферу кухни. Это — дом, кухня — сердце дома, и здесь всегда должна царить умиротворенность.
Бумажными полотенцами и пятновыводителем, благо бутылка стоит на одном из столиков, он вытирает кровь.
Осторожно, не касаясь кожи, потому что он не любит прикасаться к коже других людей, Рэндол привязывает мать Арни к стулу полосками ткани, которые отрывает от одежды, брошенной в корзину для грязного белья в комнате-прачечной.
Едва заканчивает привязывать ее, как мать приходит в сознание. Она взволнована, возбуждена, так и сыплет вопросами, просьбами, мольбами.
Пронзительный голос и резкие вскрики нервируют Рэндола. Она уже задает третий вопрос, прежде чем он успевает ответить на первый. Она требует от него слишком многого, он не в силах переварить поступающий от нее информационный поток.
Вместо того чтобы снова ударить ее, он уходит через коридор в гостиную и какое-то время стоит там. В комнате темно. Нет перевозбужденной матери. По прошествии каких-то минут ему становится лучше.
Он возвращается на кухню, но едва переступает порог, как мать вновь начинает тараторить.
