Поэтому, когда его отца, Джозефа Байдена, перевели из Уилмингтона в Скрантон, мой отец, которому еще предстояло закончить среднюю школу, приехал в город на своем шикарном новом «Бьюике». Таких учеников в католических школах Скрантона еще не было, и ему пришлось нелегко. Одноклассники с новичком, имевшим замашки щеголя, не церемонились. Однако моя мама, Джин Финнеган с Норт-Вашингтон-авеню, влюбилась в него без памяти. Они поженились в Скрантоне в мае 1941 года.
Перед войной фирма Шинов получила крупный контракт на поставку герметика для торговых судов, отправлявшихся из американских портов, и мой отец начал работать в этом новом бизнесе. Большой Билл руководил отделением на верфи в Норфолке, штат Вирджиния. Билл-младший управлял нью-йоркским отделением, мой отец отвечал за бостонское. Билл-младший и мой отец жили на широкую ногу. Они управляли собственными самолетами, гоняли на них по всему Восточному побережью, охотились на лосей в Адирондакских горах. Останавливаясь в Barclay Hotel на Манхэттене, передавали на кухню для шеф-повара пару перепелок. Во время войны у Шинов все шло просто отлично, и мой отец смог хорошо заработать.
Заработав деньги, он собирался вложить их в собственный бизнес. Когда война закончилась, мне не было еще и трех лет. Мы жили в отличном доме в пригороде Бостона, когда папа предложил партнерство своему старому другу. Они собирались купить здание в центре города и открыть в нем мебельный магазин. Однако незадолго до заключения сделки партнер сбежал, прихватив с собой все деньги. Мой отец отказался подавать на него в суд. Денег было уже не вернуть, кроме того, тот парень был его другом. «Я не могу так поступить, — сказал он моей матери. — Я же крестный отец его дочери».
В результате папа открыл предприятие с другом, который во время войны служил летчиком. Они купили аэродром на Лонг-Айленде и стали заниматься обработкой деревьев и посевов от вредителей. Они опрыскивали яблоневые сады на севере штата Нью-Йорк и обрабатывали картофельные поля на Лонг-Айленде. Едва мы обосновались в Гарден-Сити, как и этот бизнес рухнул, и папе уже некуда было обратиться за помощью. Его родители к тому времени умерли. Ушел и его дядя Билл Шин. Его двоюродный брат Билл Шин-младший жил в своем имении на Лонг-Айленде на широкую ногу и быстро промотал состояние, нажитое в годы войны.
В 1947 году, когда мне пора было выбирать школу, мы вернулись в Скрантон совершенно без денег. Мама, папа, Вэл и я переехали в дом дедушки Финнегана на Норт-Вашингтон, где выросла мама. Там жили мамин брат Эдвард Блюитт (мы звали его Бу-Бу) и тетя Герти Блюитт, старая дева, невестка дедушки. Моему отцу жилось там непросто. Молодые Финнеганы относились к нему прохладно, когда он получал хорошие деньги. Они не изменили своего отношения и тогда, когда он остался совсем без средств. Будучи ирландцами, они не забыли своих обид.
Помню, как-то вечером я был у тети Герти, в ее пыльной комнатушке на третьем этаже. Она стояла рядом, гладила меня по спине. «Что ж, милый, — сказала она, — твой отец человек неплохой». Мне, конечно, и в голову не приходило, что отец мог быть плохим человеком. «Твой отец человек неплохой. Просто он англичанин. Но он хороший человек».
У моего отца была замечательная черта: он понимал, что окружающий мир ничем ему не обязан. Когда семье были нужны деньги, он не предавался воспоминаниям о прошлом, а с готовностью брался за любую работу, которую удавалось найти. Почти год он ездил на работу из Скрантона в Уилмингтон, где чистил паровые котлы в компании Kyle. Чтобы подзаработать, он устроился в киоск на фермерском рынке в Нью-Касле, где продавал флажки и другие безделушки. Однажды в субботу мама решила сделать отцу сюрприз — принести ему обед на работу. Она увидела, как он в отглаженном твидовом пиджаке, из кармана которого торчал платочек, сложенный так, чтобы были видны все его уголки, с элегантно завязанным шелковым галстуком на шее, торговая флажками. Они встретились глазами, и отцу стало неловко. Мало того что он был вынужден подрабатывать, так еще и мама это увидела. А она подошла к нему, обняла его и сказала: «Я так тобой горжусь!»
Отец научил меня ценить постоянство, упорство и труд, научил меня нести тяжелое бремя с достоинством. Он часто повторял слова Бенджамина Дизраэли: «Никогда не жалуйся. Никогда не оправдывайся».
Вот так я и попал в Арчмер. Мой отец сомневался, стоит ли идти учиться в Арчмер, ведь нужно было платить 300 долларов в год. Он говорил: «И Салезианская школа хороша, Джо. Там тоже неплохо». Да и обучение там стоило втрое дешевле. В Маунт-Плезант тоже все было как положено. Это была бесплатная государственная средняя школа, которая считалась одной из лучших в Делавэре. Но я всем сердцем рвался в Арчмер и узнал, что у них есть программа «Учись и работай» для тех детей, чьи семьи не могли себе позволить платить за обучение. В течение учебного года работать было не нужно. Это делалось для того, чтобы бедные мальчики не чувствовали себя неловко. Когда я сдал вступительные экзамены, меня зачислили в Арчмер, и школа направила меня на летние работы. В Арчмере трудилось человек десять таких, как я, а командовал нами парень с хриплым голосом по имени Доминик. Так я и провел часть лета в бригаде под началом Доминика. Работали мы каждый день, с восьми утра до четырех дня. Доминик жил при школе и работал под началом директора, отца Джастина Дини. В то лето Доминик всегда был в дурном расположении духа: «Ох уж этот проклятый отец Дини!» Сначала Доминик поручил мне прополку всего сада возле главного здания. Целыми днями я пропалывал сад. А потом я вымыл все окна в здании. Магазинных средств для мытья стекол мне не дали, нужно было смешивать уксус с водой, мыть окно тряпкой и доводить до блеска газетой. А окон было не меньше двухсот. После этого я еще покрасил кованую ограду. Но вот наступил сентябрь. Я поступил в Арчмер, заслужив это право собственным трудом.
Первый день в школе был похож на волшебный сон. Все было новое. Я был одет во все новое — мы должны были каждый день носить пиджак и быть в галстуке, у меня были новые тетради, новая авторучка Parker и десяток новых карандашей № 2, острых, как гладиаторский меч. И вот автобус проехал мимо кованого железного забора (блестевшего свежей черной краской), между больших каменных колонн, образующих парадные ворота, и дальше по дороге из желтого кирпича, к особняку Раскоба, окна которого так и сверкали в утренних лучах. Старшеклассники парковали свои машины возле старых гаражей и помещений для прислуги, а потом шагали мимо сада к парадному входу. Они выглядели как студенты.
Мы вошли в Арчмер под главным портиком, прошли в центральное фойе. Мраморными были колонны и остальная отделка, а наверху была раздвижная стеклянная крыша с витражами. От главного входа я мог разглядеть задний двор, за которым начиналась аллея вязов с сомкнутыми аркой кронами, спускавшаяся к реке Делавэр. Рядом с фойе находились классные комнаты, столовая, где мы обедали и где служили мессу, кабинет директора и библиотека. Когда я первый раз вошел в библиотеку школы, я, помнится, просто разинул рот от удивления. Там тоже была обшивка из темного дерева. Но от пола до потолка шли книжные полки. Мне подумалось: наверное, я умер и попал прямо в Йельский университет.
Этажом ниже были раздевалки — в Арчмере серьезно занимались спортом, — а двери были такие, что четырнадцатилетнему мальчишке, выросшему в полутораэтажном домике в Мейфилде, оставалось только ахнуть. Одна дверь вела в кегельбан, построенный еще Раскобом, другая — в коридор к помещениям для прислуги и гаражам. Зимой мы ходили по этому потайному ходу в классы, расположенные в бывших гаражах Раскоба и в пристройке для прислуги. В один из первых дней в Арчмере я пошел во время урока в уборную, а когда возвращался, услышал, как отец Дини окликнул двух старшеклассников. Он стоял в фойе на возвышении, а ученики были на ступеньку ниже. Я замер за колонной и наблюдал. Они меня так и не заметили. Отец Дини был в белом одеянии и белом плаще, и я слышал, как он сказал: «Оба будете отрабатывать в наказание». Они ушли из класса без разрешения и пошли покурить, так что каждый из них получал строгий выговор. Оба молчали, но один из них, похоже, бросил взгляд на отца Дини.
