— Вы на меня сейчас злитесь, правда, Давилос? — спросил отец Дини. — Вам бы хотелось мне врезать, так, Давилос? — Я уже дрожал, а Давилос казался совершенно спокойным. Он играл в футбольной команде и весил фунтов двести. Отцу Дини было тогда около пятидесяти пяти. Но Давилос был неглупый парень.
— Меня отец убьет, если я это сделаю, — сказал он.
— Что же, — ответил отец Дини, — я разрешаю.
— Отец, но вы же не хотите, чтобы я…
— Хочу, Давилос, — сказал отец Дини, сойдя с возвышения и оказавшись на одном уровене с Давилосом. Он снял плащ и протянул его другому мальчику. — Давай, сынок, врежь мне. — Тогда отец Дини дал Давилосу пощечину.
Давилос думал недолго. Он замахнулся, а отец Дини блокировал удар правой рукой. Потом директор нанес прямой удар левой, а затем хук правой. Давилос упал. Отец Дини протянул руку и взял плащ: «Отведите мистера Давилоса в класс».
Сам я вернулся в класс весьма поспешно.
В самом начале в Арчмере мне пришлось нелегко. Я в классе был по росту предпоследним: пять футов один дюйм, и весил чуть больше ста фунтов. Очень скоро мои одноклассники начали посмеиваться над моим заиканием или потешались над тем, что я единственный из учеников первого года обучения, кто не выступает на общих собраниях. Я не хотел быть освобожденным, не хотел использовать свою проблему в качестве оправдания. Я молился, чтобы Бог помог мне перерасти заикание, но не желал дожидаться, когда оно пройдет само собой. Я решил победить свое заикание. И применил для этого единственный известный мне способ: работал над этим как проклятый. Упражнялся все время. Я заучивал наизусть длинные отрывки из Йейтса и Эмерсона, а потом стоял перед зеркалом в своей комнате на Уилсон-Роуд и проговаривал их. «В библиотеках взрастают робкие духом юноши… В библиотеках взрастают робкие духом юноши… В библиотеках взрастают робкие духом юноши…» Я пристально смотрел на свое лицо, пока произносил фразы: следил, чтобы не перенапрягались мышцы. Ведь другие дети насмехались именно над выражением моего лица, а сам я, когда это происходило, впадал в ступор и ничего не мог сделать. Поэтому, если я видел, что челюсть начинает напрягаться, я останавливался, пытался расслабиться, а потом с улыбкой продолжал занятия. «В библиотеках взрастают робкие духом юноши, почитающие своим долгом разделять взгляды, которых держался Цицерон, или же Локк, или же Бэкон, и забывающие, что Цицерон, Локк, Бэкон, когда они писали свои книги, ведь тоже были юношами, взросшими в библиотеках. И так вместо Человека думающего появляется книжный червь».
Дома меня постоянно подбадривала мама, но было и еще кое-что, заставлявшее меня стараться изо всех сил, — особенность моего дяди Бу-Бу. Брат моей мамы, Эдвард Блюитт «Бу-Бу» Финнеган, приехал навестить нас в Уилмингтоне сразу после смерти дедушки Финнегана в 1956 году и остался с нами на семнадцать лет. Блюитт работал коммивояжером в компании Serta, которая выпускала матрасы. Когда он навещал нас в Мейфилде, он оставался на ночлег в комнате со мной и моими братьями. Бу-Бу был для меня порой отличным другом. Он был очень умен, и в нашем доме только у него было высшее образование. Он требовал, чтобы я прочел передовицу New York Times, а потом сидел и рассуждал о политике со мной и моими друзьями. Однажды он свозил меня и Вэл в Вашингтон, просто чтобы мы увидели Капитолий. Он подошел к сенатору Эверетту Дирксену и представил нас друг другу.
Как и мой отец, Блюитт терпеть не мог вульгарности. Когда Джимми или я приносили из школы грубые ругательства, дядя Бу-Бу выговаривал: «Вульгарность указывает на стремление ограниченного ума хоть как-то себя проявить, Джо. Почему бы тебе не выразить свое неудовольствие как-нибудь более творчески?»
Только вот дядя Бу-Бу всю свою жизнь ужасно заикался, и он пользовался этим как оправданием, виня свой дефект речи во всех своих неудачах. Он всю жизнь прожил холостяком, у него не было детей, он так и не обзавелся собственным домом. Он растратил впустую все свои таланты. На следующий день после случившегося в Пёрл-Харбор четыре маминых брата отправились записываться в армию. Троих приняли. Мой дядя Амброуз-младший был летчиком, он погиб в Новой Гвинее. Джек и Джерри тоже прошли войну. Но Блюитта в армию не взяли. Было ли причиной его заикание? Слегка выпивши, он рассказывал мне, что на самом деле очень хотел стать врачом. Он бы пошел учиться в медицинский, если бы не это ужасное заикание. «Это наглая ложь, Эдвард Блюитт Финнеган, — во всеуслышание говорила мама. — Если бы ты хотел, ты бы поступил, даже если бы на это потребовалось двадцать лет». Моя мама не верила в его оправдания.
Мы еще детьми замечали, что дядя Бу-Бу многовато выпивает. А он со временем становился все более озлобленным. Если над ним насмехались: «П-п-п-ривет, Бу-бу-бу-бу-блюитт», — он мог врезать со всей силы. «Моя ф-ф-фамилия Фи-фи-фи-финнеган, знаешь ли. Держу пари, что вы н-н-н-никогда даже не слышали о „П-п-п-поминках по Финнегану!“ Держ-ж-ж-жу пари, ты и не знаешь, к-к-к-то это написал». Потом он поворачивался к кому-нибудь еще и говорил: «Д-д-д-держу пари, что он никогда не ч-ч-ч-читал Дж-дж-дж-джойса». Он не выносил богатых. Во время войны мой отец хорошо зарабатывал, а дядя то и дело напоминал ему, что отец не учился в университете, как и все Байдены. «У Б-б-б-байденов есть деньги, л-л-л-лорд Джозеф, а у Финнеганов — образование». Становясь с возрастом все более озлобленным, он стал поступаться даже собственным правилом насчет грубых выражений: «Деньги рулят, Джо, и кругом расхаживает такое дерьмо».
Я любил дядюшку Бу-Бу, но понимал, что очень не хочу, чтобы моя жизнь сложилась так же. Поэтому по вечерам я сидел перед зеркалом, смотрел на свое лицо и произносил: «Глупая последовательность — это суеверие маленьких умов, обожаемое мелкими государственными деятелями, философами и богословами». — Джо, пора спать! — «Великий человек вовсе не стремится к последовательности. Для него это было бы то же самое, что следить за тем, какая тень падает на стену от его фигуры. Говори то, что думаешь, сразу же, в жестких выражениях, а завтра говори то, что требуется завтра, и снова в жестких выражениях, пусть это и противоречит тому, что ты сказал сегодня. — Но тогда вас наверняка будут понимать неправильно. — А разве так плохо быть неправильно понятым? Не понятыми были Пифагор, и Сократ, и Иисус, и Лютер, и Коперник, и Галилей, и Ньютон, и все чистые и мудрые души, которые когда-либо приходили на землю во плоти. Быть великим — значит быть неправильно понятым».
Однажды я даже испытал на себе метод Демосфена. Я читал, что Демосфен, величайший из всех греческих ораторов, избавился от заикания. Для этого он клал в рот морскую гальку и упражнялся в красноречии. Легенда, насколько я помню, гласит, что он набирал камушков в рот, бежал вдоль берега и пытался перекричать шум моря. У нас поблизости не было ни пляжей, ни океанов, но я был в отчаянии, так что решил испытать и этот способ. Один из наших соседей в Мейфилде посыпал дорожки в своем саду галькой. Так что я набрал там десяток камушков, встал у стены нашего домишки, сунул камни в рот и попробовал говорить так, чтобы голос доносился до кирпичной ограды. Имейте в виду на всякий случай: это не работает. Я чуть было не проглотил половину камешков. В общем, я вернулся к себе в комнату, к зеркалу.
