Теракты 11 сентября предоставили ему возможность доказать свою правоту и создали нужный ему прецедент. Генерал Пауэлл отправил бы в Афганистан куда больше людей, и все они были бы проверенными в боях офицерами, но и того небольшого отряда, который послал туда Рамсфелд, в краткосрочной перспективе было достаточно. Несмотря на то что задействованный человеческий ресурс был совсем небольшим, применение мощных бомб позволило выполнить первоочередную задачу — свержение «Талибана»
[105]. В боях с октября по декабрь 2001 года не был убит ни один американский солдат. И арабы, так беспокоившие президента, не поднялись в защиту «Талибана». Однако гордость Буша за это достижение, которую он по праву испытывал, начала превращаться в нечто менее достойное.
Президент продолжал говорить о своем «плане Маршалла» по восстановлению предприятий в Афганистане, но администрация не выделяла необходимых ресурсов на его реализацию. Хоть сколько-нибудь существенного роста численности миротворческих сил тоже не произошло. Настойчивых попыток обратиться к другим странам за помощью в вопросе безопасности я не заметил. Рамсфелд по-прежнему не давал НАТО присоединиться к преследованию бен Ладена и отказался изменить правила ведения боевых действий, что позволило бы уничтожить маковые поля и успешно бороться с торговлей героином. Было ясно, что следовало предпринять на местах, чтобы обезопасить Афганистан и отстроить его. Это было ясно мне, это было ясно Пауэллу. Президент Карзай и его министры знали, что нужно делать. Британский генерал, отвечавший за безопасность в Кабуле, знал, что нужно делать. Поэтому не было никаких сомнений в том, что и Рамсфелд тоже это знал. Но администрация ничего не предпринимала. Команда Буша упускала уникальную возможность.
Я также заметил, что отношение к нашим союзникам стало гораздо менее великодушным. Северный альянс сражался отважно и одерживал победы, участие сил НАТО было и вовсе неоценимо. Было похоже, что Буш снова собирается делать все в одиночку. Президент удивил всех и каждого в Вашингтоне, кроме специалистов в консервативных аналитических центрах, когда назвал «осью зла» Северную Корею, Иран и Ирак и заговорил о доктрине упреждающих ударов. И хотя Усама бен Ладен и талибы все еще были живы и здоровы, начали поговаривать о возможности войны в Ираке. Администрация, по-видимому, не была заинтересована в мнении представителей Конгресса, поэтому в конце февраля 2002 года я решил стать настойчивее. «Члены администрации по праву гордятся теми результатами, которых добилась страна под их руководством на пути, проделанном с 11 сентября до сегодняшнего дня, — сказал я прессе. — Но боюсь, что гордость начинает превращаться в гордыню. …Возгордившись, они не посвящают никого в свои планы».
Вскоре после этого президент пригласил меня в Белый дом вместе с другими председателями комитетов по обороне и внешней политике обеих палат Конгресса. Но Буш хотел скорее высказаться, чем выслушать. В какой-то момент он сосредоточил свое внимание на мне: «Что это еще за разговоры про гордыню?»
Я сказал президенту, что он вправе делать что пожелает, но указал ему на то, что в последнее время он совсем перестал советоваться с нами. Буш начал отрицать сказанное мной, когда вмешался консервативно настроенный конгрессмен-республиканец Генри Хайд, ярый сторонник Буша.
— Нет, господин президент, это правда, — сказал он. — По вторникам, на совещаниях Республиканской партии я регулярно оказываюсь в неловком положении. Меня спрашивают о том, чем занимается администрация, а я ничего не могу им ответить. Вы больше ни о чем нам не сообщаете. Ваши люди больше ни о чем нам не сообщают.
— Мы разберемся с этим, — пообещал президент. — Почему бы вам не начать встречаться раз в неделю с Конди?
— Не стоит. Пусть с ней встречается Джо, — ответил он, шокировав этим всех присутствующих. — Он будет держать нас в курсе.
И я начал встречаться с советником президента по национальной безопасности Кондолизой Райс. Оговоренные президентом встречи на практике редко случались раз в неделю, а когда нам все-таки удавалось встретиться, я отнюдь не чувствовал себя в курсе дела. Я усердно трудился, чтобы сообщать ей обо всем, что мы делаем с Чаком Хэйгелом и Ричардом Лугаром, моими коллегами-республиканцами из комитета по международным отношениям. Тогда мы работали над тем, чтобы развить дипломатические отношения с Ираном и Северной Кореей. Я также пересказывал ей все, что, насколько я знал, происходило в Афганистане. Я отчетливо помню, как говорил ей, что полевые командиры снова начали поднимать головы, и мы должны были сделать что-нибудь, чтобы продемонстрировать нашу поддержку правительству Карзая. Иначе полевые командиры начнут своевольничать и страна опять расколется. Она посмотрела на меня и просто сказала, что у Афганистана все время проблемы с полевыми командирами и что с этим ничего нельзя сделать.
Я помню, как подумал: «Стоп. Погодите-ка. До сих пор администрация говорила совсем другое». В этот момент, в общем-то, и умерла моя надежда на то, что Белый дом всерьез собрался помогать Афганистану вернуть централизованную власть, единую армию и создать экономику, не опирающуюся на выращивание мака. Я вышел из кабинета и сказал своему начальнику отдела кадров комитета по международным отношениям, что Белый дом меняет политический курс.
С тех самых пор, как я вернулся из Афганистана, мне не давал покоя разговор с одним из министров Карзая. Он был несколько обескуражен тем, что администрация не отдала должное роли Северного альянса в свержении «Талибана»
[106]. Его также беспокоила мысль о том, что США могут бросить Афганистан на произвол судьбы. Он радовался тому, что «Талибан» лишился своей власти, но боялся, что мы тут же протрубим о своей победе, бросим новое правительство и, быть может, вернемся ради еще одного трехнедельного блицкрига, если «Талибан» оправится настолько, чтобы вновь стать серьезной угрозой. Он опасался, что Америка просто «осушит болото», когда вода снова вернется. «Мы поддерживали вас, поэтому вы обязаны помочь нам, — сказал он мне. — А если вы этого не сделаете, в следующий раз мы вас не поддержим». В январе 2002-го я с чистой совестью убеждал афганского министра в обратном. Я действительно думал, что слова президента Буша о защите и восстановлении Афганистана не разойдутся с делом. Однако несколько месяцев спустя, по окончании встречи с советником президента по национальной безопасности Кондолизой Райс, я понял, что администрация Буша не сдержит обещания.
Слова госсекретаря Пауэлла в то время явно не долетали до президента. На самом деле я полагал, что неоконсерваторы в администрации крайне эффективно взяли в оборот Джорджа Буша-младшего, по сути, сыграв на его наивной вере в то, что он сможет обезопасить нас, насаждая демократию по всему миру. Поэтому я попросил своих сотрудников рассказать мне о том, что из себя представляют неоконсерваторы. Меня поразили несколько вещей в отношении главных представителей этой идеологии в министерстве обороны — во главе с заместителем министра Полом Вулфовицем. Это были чрезвычайно умные и вдумчивые люди с благими намерениями. И большинство из них действительно верили в свою миссию насаждения демократии в странах Ближнего Востока. Они были убеждены, что у Америки есть для этого все необходимое. Нетрудно было понять, как оптимистичный, амбициозный, но прискорбно неподготовленный и неосведомленный президент оказался захвачен этой перспективой. Он просто слишком мало знал, чтобы понимать, как это будет трудно.
