В ночь выборов мы с Джилл сидели дома и допоздна смотрели объявление результатов. Когда жена наконец сдалась и пошла спать, я все еще цеплялся за слабую надежду, что Керри может победить. По мере того как тянулась ночь, становилось ясно, что этого не произойдет. Я не спал всю ночь, судорожно переключая с одного канала на другой. Мне было ужасно жаль Джона, но я также очень переживал за страну. Джон упоминал о том, что планирует сделать меня госсекретарем, и я считал, что у нас есть реальная возможность исправить ситуацию в Афганистане, Ираке и в дипломатических кругах по всему миру. Я знал, каковы были бы мои первые шаги в Ираке, чтобы переориентировать наши усилия на обеспечение физической и экономической безопасности иракцев, позаботиться о таких базовых вещах, как электричество, топливо и очистка сточных вод. Я быстро положил бы конец неоконсервативной фантазии о скором и решительном переделе Ирака по нашему образу и подобию. Приватизация промышленности и создание демократических институтов были далекими целями, которые мы не должны были навязывать этой хрупкой, разрушенной стране. Я также знал, на каких ключевых республиканских лидеров мог бы рассчитывать, чтобы обеспечить реальную двухпартийную поддержку, и как найти с ними общий язык.
Выборы 2004 года стали еще одной возможностью, которую Джордж Буш растрачивал впустую. Кампания должна была стать для него платформой для общения с демократами. Но президент и его политическая команда использовали войну в Ираке как очередной повод вбить клин между американцами — как будто любой, кто не стоял за них до конца, не был патриотом, не поддерживал войска и спокойно относился к террору, как будто быть против них означало не принимать близко к сердцу интересы Америки.
Эта этика разделения проникла в Вашингтон с момента захвата республиканцами Конгресса в 1994 году — и до сих пор эта язва трагически разъедает нашу политику, наши институты и нашу повседневную жизнь. Что делает партийную борьбу настолько изнурительной — так это то, что она не ограничивается борьбой между двумя партиями, и, что бы там ни говорили ученые мужи, это гораздо больше, чем политический инструмент для победы на выборах. Она сформировала нашу культуру и наш национальный диалог. Мы потеряли способность не соглашаться, не становясь несговорчивыми, и спорить по существу, не подвергая сомнению элементарную порядочность оппонентов. Партийность разрывает узы привязанности, которые связывают штат со штатом, политическую партию с политической партией, гражданина с гражданином.
Я не спал всю ночь и все еще сидел у телевизора, когда утром в 6 часов спустилась Джилл. Она прошла через кухню в комнату с телевизором, и, подняв глаза, я увидел, что она стоит в дверях и смотрит на меня. «Ну что?» — спросила Джилл.
«Все кончено, — ответил я. — Мы проиграли».
Джилл явно была расстроена и не знала, что сказать. Я понимал: она не могла поверить, что страна снова избрала Джорджа Буша. Но я не мог отделаться от мысли, что ее огорчает нечто большее. Если бы Джон Керри победил на выборах, это закрыло бы вопрос о моей кандидатуре на пост президента Соединенных Штатов. И ей не нравилось то, что этот вопрос снова остался открытым. Я был почти уверен, что знаю, о чем она думает. Джилл беспокоило только одно. Она инстинктивно пыталась защитить меня и нашу семью — и понимала, что мое выдвижение на пост президента от Демократической партии в 2008 году будет означать, что всей семье Байденов придется пойти на серьезные жертвы.
В течение нескольких недель после поражения Джона Керри Джилл знала, что я подумываю о том, чтобы баллотироваться в 2008 году, но мы никогда по-настоящему не обсуждали это, даже когда оставались одни. Я не осмелился поднять эту тему во время нашей ежегодной поездки на День благодарения на остров Нантакет всего через несколько недель после выборов 2004 года. Традиции уезжать на Нантакет положила начало Джилл. Когда мы с ней еще только встречались, эта поездка уже была возможностью уехать всей семьей и закрыться от всего мира. Сначала мы с Джилл, Бо и Хантером арендовали на острове дом. Через несколько лет родилась наша дочь Эшли. По дороге мы с Джилл помогали детям составлять списки рождественских подарков. Джилл готовила большой ужин на День благодарения, мы играли в настольные игры, говорили о жизни — просто проводили время вместе. К 2004 году нам уже понадобилось несколько машин. Теперь у нас были две невестки и четверо внуков. По вечерам после ужина дети шли гулять, а мы с Джилл оставались дома и присматривали за малышами. Джилл раздавала им каталоги и помогала с рождественскими списками.
В такие вечера на Нантакете политика казалась такой далекой, а моя семья была здорова и счастлива. Наши дети и внуки искренне хотели быть с нами. Я смотрел на Джилл и вспоминал тот далекий день в часовне ООН, когда она была нервной молодой невестой, которая вернула мне радость жизни. Последующие 30 лет превзошли все ожидания, которые я питал в тот день. С того момента мы с Джилл успели совершить много великих дел, и мы сделали это вместе.
Сразу после Дня благодарения я совершил свою четвертую поездку в Ирак с тремя коллегами по Сенату — Чаком Хэйгелом, Дианой Файнштейн и Линкольном Чейфи. То, что я увидел, повергло меня в уныние. Разрыв между риторикой администрации в Вашингтоне и реальностью на местах был больше, чем когда-либо. Президент продолжал настаивать на том, что это «марш свободы». На самом деле так называемые суннитские смертники окопались и все чаще предпринимали атаки против наших военных, погибавших в огромном количестве. «Аль-Каида»
[112], которой до войны в Ираке не было, получила реальный плацдарм на западе, угрожая превратить страну в то, что я назвал «исполняющимся пророчеством Буша». Межконфессиональная напряженность только росла. Практически по всем показателям страна откатывалась назад: в Багдаде были 14-часовые отключения электроэнергии, неочищенные сточные воды на улицах поднимались до середины колеса «Хаммеров», добыча нефти упала ниже довоенного уровня. Работы не было, слишком много оружия и взрывчатки (около 800 тысяч тонн) находилось на тысячах складов боеприпасов, которые мы не охраняли из-за отсутствия плана и недостаточного количества войск.
Я был счастлив выбраться из Ирака и отправиться домой на Рождество. Была ночь, мы сели в транспортный самолет «С-130» на взлетной полосе багдадского аэропорта. Обычно мы делили этот похожий на выдолбленную пещеру самолет с солдатами, которые отправлялись на родину, гражданскими, уходящими в отпуск, и огромными ящиками с припасами. На этот раз самолет был пуст, если не считать длинного металлического ящика, покрытого американским флагом и плотно прикрепленного к полу. Мы выдержали долгую минуту молчания, отдавая дань памяти неизвестному солдату. Мы будем его (или ее) спутниками в последнем путешествии домой. Мы заняли свои места, пристегнувшись ремнями, закрепленными по бокам самолета. Я сидел рядом с Тони Блинкеном, моим директором по персоналу в комитете по международным отношениям, блестяще разбиравшимся во внешней политике; мы обсуждали доклад, который напишем о поездке. Пропеллеры начали вращаться, и в кабине стало совершенно темно — таковы были меры предосторожности. Мы не могли говорить из-за шума. Пилот резко направил самолет вверх. В своих поездках на Балканы и обратно, а затем в Ирак я привык к штопорным взлетам и посадкам. Но примерно через минуту нас ослепила яркая белая вспышка за иллюминатором, которая на мгновение осветила кабину. В тот же миг самолет встал почти вертикально, или мне так показалось, а затем резко снизился, двигатели взвыли и напряглись. Затем мы выровнялись. В темноте Тони схватил меня за руку и заорал прямо в ухо: «Что, черт возьми, это было?»
