Когда Бо и Хантер освоились в новой жизни, мне стало легче быть вдали от них и комфортнее в Сенате. Мои коллеги не оставляли попыток позаботиться обо мне. Среди них давно сформировалась компания сенаторов и их жен, которые раз в месяц ужинали вместе у кого-то дома. (В те дни демократы и республиканцы еще умели искренне наслаждаться обществом друг друга.) Когда они начали приглашать и меня, я решил, что это делается только из вежливости, и не хотел, чтобы за столом оказалось нечетное количество человек. Но Фриц Холлингс из Южной Каролины и Том Иглтон из Миссури продолжали настаивать. Фриц ловил меня в гардеробе или в зале заседаний со словами: «В среду вечером, Джо… никаких оправданий… Питси ждет тебя». Затем Питси Холлингс звонила мне лично, чтобы убедиться, что я знаю время и место. В первый год я по десять раз в неделю отклонял приглашения на различные ужины и вечеринки в Вашингтоне, но эти ужины с коллегами стали единственными встречами, на которые я ходил после работы. Я никогда не забуду дружескую поддержку Тома и Барбары Иглтон, Фрица и Питси Холлингс, Теда и Энн Стивенс, Билла и Долли Саксби, Фрэнка и Бетьюн Черч и Стюарта Саймингтона, который сам тогда потерял жену. Оглядываясь назад, я понимаю, как мне повезло работать в месте, где столько людей старались позаботиться обо мне.
Также я начал знакомиться с некоторыми из южных демократов старой гвардии, и одна пара из Миссисипи была мне особенно интересна. Даже в 1973 году Джона Стенниса и Джеймса Истленда разделяла пропасть в пятьдесят лет в том, что касалось вопросов, которые обсуждались в Сенате. Стеннис придерживался жесткой сегрегационной линии в пятидесятые и шестидесятые годы, но теперь, похоже, рвения у него поубавилось. Джеймс Истленд же оставался упорным сторонником сегрегации. Позиция Истленда в области гражданских прав позволила ему занять более сильную политическую позицию среди своих избирателей в Миссисипи, но дома он всегда защищал Стенниса. «Так все и получается, Джо. Там, в Миссисипи, Джон — моя совесть, — сказал он мне однажды, — а я — его политический защитник».
Наши отношения со Стеннисом начались по-настоящему, когда я стал изредка посещать столовую только для сенаторов в Капитолии. Сегодня почти все обеды в Сенате проходят за партийными делами. Демократы обедают с другими демократами, разбираясь с теми злободневными вопросами, в которых они сейчас противостоят республиканцам. Обсуждают, как вытащить коллегу из сложного положения, получают указания к действиям и узнают, какую сумму предстоит собрать каждому к следующему избирательному циклу. Республиканцы делают то же самое. По мере того, как обе партии устанавливали свои флаги все дальше и дальше друг от друга, общение между ними сводилось на нет. Но в 1973 году сенаторы чаще всего просто отдыхали в своей столовой.
У трапезы был ритуал. Два больших стола — один для демократов и один для республиканцев — начинали заполняться около 12:30, когда сенаторы потихоньку занимали свои места. Формально садиться можно было куда угодно, но негласно у каждого было свое постоянное место. Южные демократы — юг все еще оставался сугубо демократическим в 1973 году — должны были чувствовать себя в столовой (и в Сенате в целом) как дома. Когда южные демократы уже не имели такого влияния на нацию
[23], они обострили борьбу в Сенате. В 1973 году Демократическая партия имела в Сенате комфортное большинство 56 к 42 (плюс один независимый и один консерватор) и контролировала все рычаги государственного аппарата. В Сенате господствовал принцип старшинства, и если уж человек заполучил место в Сенате на юге, то едва ли он мог его потерять. Самым опытным и самым крупным из «старых быков»
[24] был Истленд — председатель судебного комитета и недавно избранный временный президент Сената. По традиции этот титул доставался сенатору, который дольше всех занимал свой пост, а Истленд был избран в Сенат за пару недель до моего рождения. В 1973 году южные демократы возглавляли большинство постоянных комитетов и все самые важные из них. Более того, через комитет по правилам внутреннего распорядка они контролировали меню столовой Сената. Поэтому там часто подавали знаменитый фасолевый суп, иногда — листовую капусту и много-много сладкого чая. Столовая была пропитана атмосферой Юга.
Войдя впервые в эту столовую, я занял единственное свободное место за столом демократов — во главе стола. Только я принялся за еду, как вдруг увидел сенатора Стенниса, который искал свободное место. «Господин председатель, я закончил, — сказал я ему, вставая. — Пожалуйста, садитесь сюда». И я ушел, не успев закончить обед. Стеннис, должно быть, это заметил. Днем мне принесли запечатанный конверт из его офиса. В конверте была карточка с тиснением: «Ваша доброта не осталась незамеченной, — написал он собственноручно, — и не будет забыта».
Когда я произносил свою первую речь в зале для заседаний и дискуссий (к слову, ничем не примечательную), Стеннис пришел меня послушать. Я почти не помню саму речь, но помню чувство, которое нахлынуло на меня, когда я готовился ее произносить, — чувство ошеломления. В тот момент я понял, что я сенатор, и почувствовал себя недостойным этой должности. Как я, Джо Байден из Скрантона, Клеймонта и Мейфилда, мог занять место рядом с Кэлхоуном, Клеем, Вебстером, Гарри Трумэном, Джоном Кеннеди, Линдоном Джонсоном? У меня мурашки побежали по коже. Я чувствовал, что произношу речь, но не до конца понимал, о чем говорю. Казалось, что я вышел из своего тела и наблюдаю за происходящим со стороны. Я не помню, как закончил речь и как уходил с трибуны. Зато я помню, что позже в тот же день получил еще одну записку от Джона Стенниса, теперь напечатанную на машинке: «Я наблюдал за вами сегодня во время речи. Вы держались достойно и твердо — как Джексон Каменная Стена
[25]».
С Джимом Истлендом у нас все началось не так успешно. Наши пути разошлись почти сразу — с реформы финансирования избирательной кампании. Одним из немногих вопросов, над которыми я действительно упорно работал в первый год своего сенаторства, стало финансирование выборов. В обществе чувствовалось недовольство тем, что государственные должности покупаются за большие деньги. И это недовольство было вполне оправданно. Еще в 1973 году либералы в Сенате призывали к реформе, предусматривающей строгие ограничения индивидуального и корпоративного финансирования избирательных кампаний. Но вместе с другим начинающим сенатором — Диком Кларком из Айовы — я выступал за полное государственное финансирование выборов, и Мэнсфилд попросил подготовить сообщение о нашем предложении для кокуса
[26] демократов. Новоизбранные сенаторы редко выступали на кокусах, но я решился поделиться своим предложением. Все началось неплохо, и я продолжал. Я напомнил своим коллегам-демократам, что общественное доверие к избирательному процессу подрывается с каждым циклом и скандалы, связанные с финансированием кампании переизбрания Никсона, опустили нас еще ниже. Государственное финансирование может помочь нам вернуть доверие. Нам больше никогда не придется беспокоиться о том, кто дает нам деньги и какие тяжкие преступления и проступки приписывают этим людям. Так мы станем свободны. Мы не будем обязаны ни одному человеку или влиятельной группе. Мы будем отвечать только перед нашими настоящими избирателями — американским народом. Наше предложение было простым: государство будет финансировать все выборы в Конгресс. Государственные служащие, которые уже занимают желаемую должность (вроде тех, что сейчас сидят в зале), получат определенную сумму финансирования, а новые кандидаты, у которых, очевидно, меньше преимуществ, чем у первых, получат ту же сумму плюс дополнительные 10 процентов. Я объяснил, что минимальная сумма — всего несколько долларов — от каждого налогового поступления может запросто оказаться достаточной для финансирования федеральных выборов. Я уже все подсчитал. Когда я закончил говорить и сел, наступила тишина.
