«Комментарии?» — спросил Мэнсфилд. Снова мертвая тишина. Никто не сказал ни слова. Старшие руководители — Боб Берд, Дэниел Иноуэ и Истленд — сидели неподвижно за первым столом. Истленд усердно жевал сигару. Позже в тот же день в гардеробе Уоррен Магнуссон практически кричал на меня: «Байден, черт возьми, иди сюда… Перестань нести эту чушь! Я провел тридцать лет в Сенате США не для того, чтобы отдать свое место какому-то хныкающему болвану, который получит денег на 10 процентов больше меня». Но на самом кокусе после затянувшегося молчания заговорил только Истленд. «Мне сказали, что вы самый молодой человек в истории Америки, которого избрали в Сенат США», — сказал Истленд, продолжая жевать сигару. На самом деле я был вторым из когда-либо избранных по молодости, но сейчас было бы неуместно его поправлять. «Если вы продолжите произносить подобные речи, — сказал Истленд, — вы станете самым молодым сенатором в истории Америки, который продержался всего один срок».
На этом Мэнсфилд ударил молотком: «Отложено!»
Помню, что в тот день я почувствовал, будто снова играю в футбол в школе и только что получил свой первый в сезоне тяжелый удар. Теперь мне нужно было доказать, что я не собираюсь сидеть и не высовываться. Игра началась. Поехали. Я уважал своих коллег, но не боялся их. Я понимал, что проталкивание государственного финансирования кампаний граничило с легким безумием: когда неистово консервативный южанин вроде Истленда и либерал с запада вроде Магнуссона были настолько солидарны друг с другом, едва ли стоило ждать поддержки предложения. Но я не отступил и был полон решимости продвигать свою идею. Несколько недель спустя я выступал перед членами подкомитета по привилегиям и выборам комитета по правилам внутреннего распорядка. И говорил все как есть. Я заявил о своем опыте общения с союзом механиков и богатыми инвесторами из Делавэра и о своих ощущениях, будто их вклад в мою предвыборную кампанию в Сенат накладывал на меня определенные обязательства. Я сказал членам подкомитета, что, на мой взгляд, система отталкивает людей, которые действительно хотят внести свой вклад: «Человек, который захочет сделать небольшой взнос, может подумать: какой, черт возьми, толк от моих грошей, если демократов снабжают профсоюзы, а республиканцев — крупный бизнес». И я сказал, что на нас, государственных служащих, эта система тоже наживается: «Нас вынуждают как минимум в одной определенной сфере торговать нашими убеждениями, нашей честью».
Тогда я считал, что реформа финансирования избирательных кампаний — это самый быстрый способ хоть как-то восстановить доверие общества к системе. Ничто так не связывает политика с простым гражданином, как гарантия честных выборов. Тридцать пять лет спустя я все еще в это верю.
Я даже не заметил того дня, когда прошли мои первые полгода в Сенате. Тогда я все еще не был уверен, что продержусь до конца первого срока, но был рад, что хотя бы иногда мне удается сосредоточиться на работе. Порой я сам удивлялся, что может отвлечь мое внимание. Помню, как в июле 1973 года я шел через зал заседаний и дискуссий в кабинет Мэнсфилда и вдруг услышал, что кто-то произносит речь. Я остановился. Я не знал, какой вопрос там обсуждали, но слышал, как Джесси Хелмс — консервативный республиканец из Северной Каролины — пытался предотвратить повышение зарплат в Сенате. Хелмс появился здесь недавно, как и я, но он уже приобрел репутацию человека, который мешал работе Сената. Хелмс выводил Мэнсфилда из себя, отчасти из-за того, что Джесси, казалось, получал особое удовольствие от своей подрывной деятельности.
Сейчас я не могу не согласиться с Хелмсом в том, что нам не стоило голосовать за повышение заработной платы в 1973 году, когда большинству американских рабочих было трудно сводить концы с концами. Однако Хелмс говорил так, что преуменьшал значение Сената и сомневался в его легитимности. Он утверждал, что мои коллеги не заслуживают достойной компенсации за свою службу, и меня это возмущало. Помню, я подумал, что сам Джесси Хелмс, может, и не заслуживает хорошей зарплаты, но остальные точно заслуживают. Поэтому я остановился и попросил дать мне слово. «Господин президент… мне кажется, мы должны изо всех сил стараться доказать американскому народу, что мы не зря едим наш хлеб. Американский народ поймет, потому что он намного умнее, чем нам порой кажется… Думаю, не многие наши посетители, сидящие здесь на местах для слушателей, или люди за пределами Капитолия захотят иметь сенаторов, недостойных высокой зарплаты».
В 1973 году практически не существовало ограничений на размер внешнего дохода сенатора. Некоторые получали огромные деньги в качестве партнеров в юридических фирмах, другие владели предприятиями. Практически у всех, кроме меня, были акции. (Во время предвыборной кампании в 1972 году я дал обещание, что никогда не буду владеть акциями или облигациями, чтобы избежать конфликта интересов при голосовании.) У меня не было проблем с деньгами, но я знал, что некоторым из моих коллег было трудно содержать дома и в Вашингтоне, и в своем штате. Я подумал, что мы должны обеспечить себе зарплату, которая не будет вынуждать нас искать внешнего дохода. «Если мы на самом деле хотим поговорить о зарплате сенаторов, почему мы не говорим о ней в ее полном объеме — с точки зрения сокращения всех внешних доходов? Вот что я хотел бы обсудить». Неудивительно, что на следующий день обо мне написали в газетах. Уильям Лоеб, рыцарь правого крыла, напечатал передовицу в своем журнале Manchester Union Leader: «Жители Делавэра, избравшие этого глупого и тщеславного болвана в Сенат, должны хорошенько пнуть его, чтобы вбить в него хоть немного здравого смысла, а затем пнуть себя за то, что проголосовали за такого идиота». Я вырезал эту статью, засунул в рамку и повесил в своем кабинете. Нейлии бы это понравилось.
Тридцатилетний сенатор Соединенных Штатов — это своего рода диковинка, поэтому я не был обделен вниманием. Меня часто приглашали выступить. Как-то я разделил сцену с легендарным судьей Верховного суда Уильямом Дугласом и Джонасом Солком — ученым-героем, который открыл лекарство от полиомиелита. Одно из моих первых выступлений прошло на мероприятии демократов в округе Кук, штат Иллинойс, где я был с четырьмя другими сенаторами. Хьюберт Хамфри должен был стать там звездным гостем, только мне об этом никто не сказал. Сотрудники губернатора Дэна Уокера убедили меня, что я должен выступить с программной речью. Но Уокер враждовал с мэром Ричардом Дейли, и Дейли пригласил Хамфри стать главным выступающим. Дейли был не просто самым влиятельным мэром Америки, он был центром Демократической партии. Когда мэр представил почетных гостей, он выделил «сенатора Хьюберта Хамфри… и остальных сенаторов, приехавших с ним из Вашингтона». Именно тогда я понял, что Дейли не очень интересовала большая программная речь тридцатилетнего младшего сенатора от Делавэра.
Когда меня пригласили выступить, я решил растопить лед между нами и первым делом повернулся к Дейли. «На самом деле, господин мэр, — сказал я, — это Хьюберт Хамфри приехал сюда со мной, а не я — с Хьюбертом Хамфри». Дейли не улыбнулся. Затем я повернулся к толпе — никто также не был впечатлен. Можно сказать, никто даже не знал, кто я, черт возьми, такой. Поэтому я решил добавить, как им повезло, что у них есть такой важный докладчик, как я. По-прежнему тишина, и я решил рискнуть. Оглянувшись на Дейли, я сказал ему, что, если он хочет такого же блестящего политического будущего, как у меня, ему лучше взяться за дело.
