В тот вечер впервые после смерти Нейлии я почувствовал что-то вроде настоящего влечения — и что-то вроде радости. При этом мы просто разговаривали.
Я высадил Джилл у двери ее дома в час ночи. Пожимая ей руку при прощании, я сказал ей, что хочу встретиться снова… например, завтра. Она сказала: «Хорошо». И я ответил, что позвоню. Она закрыла дверь и, по ее словам, позвонила матери и сказала: «Мама, кажется, я наконец встретила настоящего джентльмена».
В воскресенье вечером мы сходили еще на одно свидание и повторили сцену у двери.
— Я хотел бы увидеться снова, — сказал я.
— Хорошо, — сказала она.
К этому времени я был уже влюблен, но знал, что нужно играть по правилам. Не хотелось казаться слишком напористым. Я вытащил из кармана записную книжку и начал быстро говорить: «Так, в следующую субботу, ну-ка, посмотрим… нет, я слишком занят в этот вечер. В следующую субботу не смогу. И в пятницу тоже. Встречи. А что через две недели? Нет, меня не будет в городе все выходные». Я поднял глаза, чтобы посмотреть, нет ли в ее взгляде разочарования. Было трудно понять.
— Ну, ммм, — сказал я, — а как насчет завтрашнего вечера?
В тот момент, как позже рассказывала мне Джилл, она подумала: «Вот ты себя и выдал, дружок». Но согласилась, и следующим вечером мы встретились снова. Она много раз повторяла, что не ищет ничего серьезного. Она вышла замуж очень рано, они уже жили раздельно и собирались развестись. Джилл нравилось жить одной, она с нетерпением ждала, когда осенью начнет работать учительницей. Она не хотела связываться с кем-то из политики, не говоря уже о сенаторе Соединенных Штатов. Все это было просто развлечения ради. На следующий день я проснулся таким счастливым, каким не был ни разу за последние два года. Мне было по-настоящему радостно. Когда во вторник утром я отправился в Вашингтон, я не мог перестать думать о ней.
Однажды, когда я был в спортзале в здании Дирксена, я набрался смелости ей позвонить. В спортзале были телефоны. «Джилл? Это Джо Байден. Знаешь, за мной часто наблюдают: что я делаю, с кем встречаюсь. И я должен попросить тебя об одолжении… Ты мне очень нравишься. И я бы хотел, чтобы больше ты ни с кем не встречалась».
На секунду воцарилась тишина. «Хорошо, — сказала она. — Я не против попробовать. Но у меня будет свидание на цветочном шоу в Филадельфии в следующие выходные, и я не могу его отменить».
Она действительно на него пошла. Джилл утверждает, что я никогда не забывал об этом свидании, потому что ей потребовались годы, чтобы убедить меня пригласить ее на цветочное шоу. Может, она права. Может, я немного ревновал. Я точно знал, что ухаживать за ней будет непросто. Но она согласилась, и теперь все только начиналось.
Глава 7
Джилл
Я никогда не верил, что быть сенатором предназначено мне судьбой, но и не скажу, что не мечтал об этом. Я отчетливо помню, как впервые вошел в зал заседаний Сената. В то тихое утро там почти никого не было. Я припарковал машину прямо у ступеней Капитолия и беспрепятственно вошел в здание. Не было ни знаков «Не входить», ни шлагбаумов, ни запертых дверей. Я прошел под аркой Капитолия в приемную, а затем — в вестибюль через вращающиеся стеклянные двери и оказался совсем один в длинном широком коридоре позади зала заседаний. Здесь можно было увидеть телетайпы и услышать отрывистые звуки новостей, приходящих по телеграфу от AP и UPI
[29]. Справа от меня, как я узнаю позже, находился кабинет вице-президента, выполнявшего одновременно функции председателя Сената. Я прошел мимо этой двери и просунул голову в Мраморную комнату
[30], где пахло кожей и табачным дымом. Здесь сенаторы могли сидеть в больших мягких креслах, читая прессу, — каждый выбирал по одной ежедневной газете своего штата, которую доставляли прямо в эту комнату. Здесь почти всегда было тихо, разве что редкое похрапывание нарушало тишину.
Я отправился дальше по коридору и приоткрыл дверь слева: никто меня не останавливал, так что я спокойно вошел и оказался в месте, где заседает Сенат. Заседание, должно быть, только что закончилось, потому что свет все еще был включен. Я понял, что оказался в зале совершенно один. Завороженный, я направился к трибуне, где сел в кресло председателя и уже витал в облаках, внимательно осматривая комнату. Однако мечтания мои были прерваны: моей спины коснулась чья-то рука. Видимо, полицейский Капитолия уже давно за мной наблюдал, и теперь у меня были проблемы. Шел 1963 год, и я был студентом, которому едва исполнился двадцать один год.
Я попытался все объяснить. Я из Делавэрского университета. Гостил у друга в Джорджтауне. Все спали, поэтому я решил съездить в Капитолий. Никто меня не остановил. Никто не сказал мне, что сюда нельзя.
Полицейский отвел меня в подвал Капитолия, чтобы немного припугнуть, но довольно быстро отпустил. Думаю, он прекрасно понимал, что я всего лишь фанат этого места. Офицер записал мое имя и адрес, но не думаю, что он завел какое-то дело.
Не прошло и десяти лет, как я впервые вошел в этот зал в качестве полноправного члена Сената Соединенных Штатов. И когда я шел на заседание, меня остановил полицейский Капитолия.
— Сенатор Байден, — сказал он, — вы меня помните?
— Нет, сэр, — сказал я, посмотрев на него. — Простите, не помню.
— Я тот самый парень, который задержал вас здесь десять лет назад, — он расплылся в широкой улыбке. — Завтра я ухожу на пенсию. Просто хотел сказать вам: добро пожаловать. Рад, что вы вернулись.
Время шло, день аварии терялся в прошлом, и я начал понимать, что мне все больше нравится в Сенате. Я полностью вовлекся в процесс. На мой первый срок пришлось немало испытаний: отставка вице-президента, импичмент Никсона, война во Вьетнаме, высокий уровень преступности, басинг
[31].
Между людьми начала разрастаться культурная пропасть. Как раз тогда Верховный суд принял решение отменить законы штатов, криминализирующие аборты, и предоставить женщинам и их врачам право прерывать беременность — с некоторыми ограничениями. Я отчетливо помню мое первое голосование по вопросу абортов. Я вышел из метро, соединяющего Сенат с Капитолием, и отправился к эскалатору, как вдруг меня перехватил Эйб Рибикофф. Он уже давно зарекомендовал себя как либерал из Коннектикута — еще до того, как правые республиканцы превратили термин «либерал» в уничижительный.
