— Эй, эй, нет, нет, нет, Джо, — сказал он. — Ты не можешь просто начать все с чистого листа.
— Но, Босс, это не работает. Мы должны это исправить, иначе останемся ни с чем — нас бросит средний класс, который политически поддерживает бедных.
Хамфри взял меня за руку. Он очень хотел до меня достучаться:
— Джо, ты знаешь, как тяжело было подняться на эту гору? — он почти умолял. — Знаешь?
— Но, Босс, — теперь я и сам умолял, — мы должны признать, что это не работает. Общество все еще хочет помочь, но оно видит, что эти методы не работают.
— Знаешь, если ты признаешь, что программа общественного жилья не работает, Джо, они съедят нас заживо, — сказал Хамфри. — Разорвут в клочья.
Я видел, как он разочарован, и наверняка ему было больно видеть, как меня цитируют в журналах: «Мы, новые либеральные демократы, отвергаем теорию наших старших коллег, которая заключалась в том, что, если вы потратите достаточно денег, вы сможете решить любую проблему». На мой взгляд, наша долгая послевоенная череда излишеств подходила к концу. Великобритания, Германия, Франция и Япония вставали на ноги и снова становились странами-производителями. Соединенные Штаты же переживали первый за поколение экономический спад: люди в Делавэре дали мне понять, что их зарплаты не поспевают за инфляцией. Я подумал, что пора внимательней присмотреться к расходам правительства. Благие намерения должны сопровождаться грамотным финансированием. Я попросил своих сотрудников рассчитывать, во сколько нам обойдется очередная программа и как мы будем за нее платить, прежде чем советовать мне за нее голосовать. И я поддерживал инициативу, которая исходила от обеих партий, заставить Конгресс повторно одобрять федеральные программы каждые четыре года, чтобы нам всегда приходилось оценивать их реальные результаты в реальной жизни реальных людей. «Как только федеральная программа запущена, ее очень сложно остановить или даже сбавить ее темп, независимо от ее эффективности, — заявлял я. — Пришло время требовать, чтобы и исполнители этих программ, и мы, законодатели, их принимающие, внимательно и регулярно проверяли результаты своей работы».
Я находил родственные души среди новых сенаторов. Фриц Холлингс из Южной Каролины и Лоутон Чайлс из Флориды стали для меня своими. Но Босс, я уверен, не мог смотреть на это спокойно: развяжите консерваторам руки, полагал Хамфри, и они все уничтожат — от сияющего купола «Войны с бедностью» Джонсона до фундамента, заложенного Рузвельтом и его «Новым курсом». Сенаторы вроде Барри Голдуотера, которые боролись против большого правительства
[34], когда он был кандидатом в президенты от Республиканской партии в 1964 году, были бы счастливы взять в руки кувалду.
Я был так занят доказательством своей правоты, что не всегда утруждался взглянуть на это с точки зрения Хамфри. Он боролся за справедливое распределение жилья, социальное обеспечение и расовое равенство с начала сороковых годов, когда до этих вопросов мало кому было дело. Он не отступал, когда его называли предателем своей расы или обвиняли в слишком мягком отношении к коммунизму. В этой борьбе он сформировался как политик. Как и большинство его коллег — борцов за изменение страны к лучшему, Хамфри хотел быть уверен, что они не потеряют ни пяди отвоеванной земли, за которую так долго сражались и которая досталась им так тяжело. В моих декламациях не было толка, ведь Хьюберт Хамфри, как и многие его коллеги, вкладывал в эти программы самого себя.
Чем больше я знакомился с Сенатом и чем больше узнавал о его традициях, правилах и парламентских тайнах, тем больше я осознавал: даже самые незначительные движения этого огромного механизма осуществляются в первую очередь за счет межличностных взаимодействий. Я был поражен камерностью «колодца» зала заседаний и тем, как он сохраняет свою историю, ведь некоторые столы с нашей стороны стояли в нем с 1819 года. В 1975 году, когда мы получили четыре дополнительных места на выборах 1974 года, сторона демократов стала еще камерней. Четыре старых стола пришлось отвинтить от пола с республиканской стороны зала и привинтить на нашей стороне. Мои сыновья могли бы кататься на роликах между столами республиканцев, в то время как наши столы стояли совсем рядом.
Во время первого срока до появления собственного стола я сидел между двумя коллегами-демократами: одним из южного штата и одним — из северного. Столы обычно переходили от сенатора к сенатору конкретного штата, поэтому я подумал — хотя и не был уверен, — что сидел между столами Джона Кэлхула и Дэниела Уэбстера, Джон Кэлхул был известен тем, что с бешеным рвением защищал права штатов и сецессии
[35], а Даниел Уэбстер был защитником федерализма и добивался неразрывного союза штатов. Сто сорок лет назад Уэбстер и Кэлхун в старом зале заседаний эпично спорили о природе Конституции, нации и объединении штатов: они пытались разобраться, действительно ли наше федеральное правительство было создано как «власть народа, волей народа и для народа»
[36] или стало всего лишь соглашением между несколькими штатами. Спор Уэбстера и Кэлхуна бушевал годами, эти два Солона не могли найти общий язык практически ни по одному вопросу. Но вот что меня поражало: когда ставки стали слишком высоки, кучка их коллег-сенаторов умудрилась построить мост через океан, разделявший Кэлхуна и Вебстера. Они удерживали страну в ее целостности еще почти тридцать лет, а когда усилия, направленные на сохранение мира, провалились, в войне погибло шестьсот тысяч человек и миллионы были ранены.
Стоя рядом со своим столом, я заметил, что если перенесу вес на правую ногу, то смогу положить правую руку на предполагаемый стол Уэбстера, а оперевшись на левую ногу, я смогу дотронуться до стола, который я считал столом Кэлхуна. Для меня это было метафорой того, что значит быть сенатором Соединенных Штатов: порой одного хорошего мужчины или женщины могло быть достаточно, чтобы соединить то, что, казалось бы, соединить невозможно.
Не сказал бы, что вначале я был сильным кандидатом на роль такого человека. Если я был жестким со своими друзьями слева, с которыми был склонен соглашаться, то с людьми справа я был по-настоящему суров. И мне очень не нравились сенаторы, которые превращали обсуждения в демагогию.
Джесси Хелмс, республиканец из Северной Каролины, сначала сводил меня с ума. Нас с Джесси избрали в один год, только он выступал против коммунистов, меньшинств, гомосексуалов, Мартина Лютера Кинга и всех остальных, кто посягал на то, что он считал данными свыше прерогативами белых мужчин. Я испугался, когда впервые услышал его выступление в зале Сената. Заметив Майка Мэнсфилда, я дал волю чувствам: «Поражаюсь парням вроде Хелмса. У него нет сердца, — сказал я, — он…»
