Я не отступал. «Что ж, господин канцлер, — сказал я ему, — мы все равно не можем испортить этот мир больше, чем сделало ваше поколение».
Шмидту, похоже, понравился такой ответ, и после этого мы стали отлично ладить. В тот день он многое мне рассказал. Его волновали противоречивые сообщения Картера, и он боялся, что президент может предать своих союзников в Западной Европе. Картер хотел заключить с Советским Союзом соглашение об ограничении вооружений, но, похоже, защищая Америку от бомб с большим радиусом действия, он оставлял Европу под прицелом ракет средней дальности. Он попросил Шмидта публично одобрить разработку нейтронной бомбы. Шмидт оказался в затруднительном положении, а Картер начал колебаться.
Шесть месяцев спустя я запланировал вторую поездку в Европу с надеждой увидеться с канцлером Шмидтом, но когда сенатор Гэри Харт попросил меня выступить на ужине в честь дня Джефферсона-Джексона
[45] в Колорадо, я отправил Шмидту сообщение, что нашу встречу придется отложить.
На следующий день мне позвонили из посольства Германии и сказали, что канцлеру Шмидту очень нужно со мной встретиться. Полтора часа спустя явился посыльный Госдепартамента с конвертом, подписанным госсекретарем Картера Эдом Маски. В конверте было сообщение: «Срочно позвоните!»
Когда я позвонил Маски, он объяснил, что у нас возникла большая проблема. Шмидт, который не любил Картера, собирался встретиться с советским премьером
[46] Леонидом Брежневым, не обсудив это с Соединенными Штатами или любыми другими союзниками. Маски не знал, что именно Шмидт втайне собирался обсуждать с Брежневым, а Шмидт не хотел говорить с нашим послом, как не хотел говорить с самим Маски или с Картером. Но, по словам Маски, он был готов поговорить со мной.
Так что я сел в самолет с Тедом Кауфманом и сотрудником сенатского комитета по международным отношениям, и мы полетели в Западную Германию. Всю встречу Шмидт курил, излагая свой план разговора с Брежневым. Он пообещал, что не собирается предавать Запад. Он хотел, чтобы я передал это обещание Белому дому. Но также он хотел показать, что зол на Картера за то, как тот остановил проект по разработке нейтронной бомбы.
Картер сделал это, даже не посоветовавшись со Шмидтом, хотя прежде он попросил поддержать проект. Шмидт хотел, чтобы Картер был более конкретен и решителен в своей европейской политике. В какой-то момент Шмидт ударил по столу. «Джо, вы просто не понимаете, — сказал он сквозь дымку. — Каждый раз, когда Америка чихает, Европа простужается. Я думаю, президенты должны понимать, что их слова что-то значат. Многое значат».
Джимми Картер был порядочным и принципиальным человеком, но этого было недостаточно. Я впервые осознал, насколько может быть опасна ситуация, когда президент учится выполнять свои обязанности непосредственно на посту.
За время президентства Картера в политике произошли большие перемены, но они не коснулись Демократической партии. Зато изменения произошли в Республиканской партии, что неизбежно должно было повлиять и на Конгресс, и на нацию в целом. Моральное большинство
[47] и Национальный консервативный агитационно-пропагандистский комитет
[48] уже наращивали силы Великой старой партии, преследуя и атакуя либеральных демократов. Но это был лишь побочный эффект. Настоящие изменения были более фундаментальными. И впервые я действительно понял потенциальную глубину перемен где-то в середине правления Картера. Я возвращался с мероприятия в Рочестере, штат Нью-Йорк, с республиканцем — коллегой по Сенату и конгрессменом-республиканцем, и мы начали говорить о государственных расходах и бюджетном дефиците. Это были типичные республиканцы, состоятельные выходцы из Лиги плюща. Мне казалось, что мы с ними на одной волне и думали, что нам нужно контролировать бюджеты и разумно расходовать средства. Но эти ребята думали совсем о другом. Они хотели повернуть время вспять и вернуться в прошлое, в те времена, когда все было совсем иначе. Мой коллега из Сената объяснил, когда, по его мнению, их партия повернула не туда.
Настоящими переломными моментами стали периоды Тафта и Эйзенхауэра. Тафт был парнем, который продолжал оспаривать принципы Нового курса. Но затем появился Эйзенхауэр и сказал, что «новокурсники» победили. Он подготовил основную позицию Республиканской партии: «Я думаю почти так же. Так же, но не настолько». В конце сороковых — начале пятидесятых годов Республиканская партия перестала спорить о роли государства. Мы приняли социальное обеспечение после того, как много лет выступали против него. Мы приняли Медикэр
[49], хотя ее отвергали. Мы стали партией финансовой ответственности — «я думаю почти так же, но не настолько», — потому что решили, что мы никогда не сможем политически отменить ни одну из этих программ. С 1952 года по сегодняшний день, Джо, мы только и делали, что тратили нашу энергию на попытки замедлить выполнение этих программ.
Однако теперь, Джо, я пришел к выводу, что дефицит может стать вашей проблемой. Давайте все переиграем. Я буду партией дефицита, а вы — партией финансовой ответственности. Потому что, представьте, единственный способ преуспеть в устранении этих обременительных для людей программ — понять, что на них не осталось денег. Теперь это будет ваш дефицит. Теперь вам нужно будет спорить о повышении налогов, чтобы заделать выбоины, которые оставило ваше социальное обеспечение.
То же самое, но в более резких выражениях, я услышал во время моей предвыборной гонки в Делавэре в 1978 году. Мой оппонент решил использовать пример Морриса — привередливого кота, который не ел кошачий корм. Он сказал: «Я знаю, как заставить кота Морриса есть кошачий корм. Морите его голодом. Отберите у него еду, и он будет есть все, что вы ему дадите. Именно это мы должны делать с правительством». Сократить бюджетные поступления и налоги, чтобы заморить голодом государственные программы, — вот такой у них был план. А потом они начали самым бесчестным образом атаковать социальное обеспечение. Они не говорили непосредственно о программах социального обеспечения или об упразднении пособий. Они просто продолжали талдычить о мошенничестве в сфере социального обеспечения и о том, как федеральные власти растрачивают деньги честных налогоплательщиков.
Отдам республиканцам должное: их корыстное послание нашло отклик. Они пошли по легкому пути. Чтобы выступать против правительства, требовалось гораздо меньше энергии, интеллекта и компетентности, чем для того, чтобы заставить его работать. Но и Конгресс тоже по-своему на это откликнулся: уважение к институту пошло на убыль и культура общения среди его членов снизилась.
