У авторов газетных и журнальных статей, сопровождавших мое выдвижение, была возможность выбирать из множества других историй о моих давних амбициях. «В средней школе он постоянно твердил, что будет президентом», — заявил репортерам мой друг Дэйв Уолш. А шурин поведал журналу Life о том дне, когда мы впервые встретились в раздевалке в первый день учебы в юридическом колледже: «Он мне сказал: „Я собираюсь жениться на своей подружке Нейлии, вернуться в Делавэр, стать адвокатом по уголовным делам, а потом — сенатором США от Делавэра“». Иногда, когда Джек пересказывал эту историю, он добавлял: «Не помню, произнес ли он „президентом“, но вполне возможно».
В ходу была и еще одна история, причем я знал, что она правдива, потому что это случилось всего несколько лет назад, во время моего первого срока в Сенате. На встрече с детьми из начальной школы один мальчик спросил меня, хочу ли я быть президентом. Я принялся рассказывать классу, что меня совершенно устраивает должность сенатора и я не планирую баллотироваться в Белый дом, и тут сидевшая в глубине комнаты монахиня встала. «Ты же знаешь, что это неправда, Джоуи Байден». И она вытащила из складок своего одеяния сочинение, которое я написал в средней школе. По ее словам, я заявил там, что хочу стать президентом, когда вырасту. Вот так меня поймали с поличным, и виной тому были детские мечты. Но все дело в том, что я и не думал, что такое сочинение сильно отличает меня от других детей. Разве не многие в двенадцать лет пишут то же самое?
Лично мне, даже после более чем десяти лет работы сенатором Соединенных Штатов, идея стать президентом казалась маловероятной. Я сделал очень мало из того, что для этого требуется. Выступал в сотнях университетских городков, но никогда не оставался в них настолько долго, чтобы успеть записать имена и номера телефонов людей, которые могли бы захотеть поучаствовать в президентской кампании Байдена. Не тратил лишнего времени на интервью местным газетам или знакомство с нужными людьми в редакционных советах больших городов. Не задерживался ни в одном городе достаточно долго, чтобы встретиться с людьми, которые могли бы собрать деньги, которые требуются для проведения национальной кампании. Короче говоря, я не вставал каждый день с утра с мыслью о том, как бы стать президентом Соединенных Штатов. Я не тратил свое время на погоню за Овальным кабинетом. Может быть, моя первая попытка выдвижения была бы лучше, если бы я все это сделал.
Те же самые люди, которые предлагали мне выдвигаться в 1980-м, снова пришли ко мне в 1984-м. Но были и другие. Мой старый друг Пэт Кадделл, талантливый молодой политтехнолог и писатель, который играл важную роль в моей гонке 1972 года, возглавил атаку. Никто лучше Пэта не мог разгадать скрытый в опросах смысл. И у него были новые цифры, которые позволяли предсказать сценарий 1984 года. Вероятным кандидатом от Демократической партии был бывший вице-президент Уолтер Мондейл, но он никогда бы не победил президента Рональда Рейгана. Избиратели жаждали нового молодого лица, человека с новыми идеями — кого-то вроде меня, как предполагал Пэт, кто не ассоциировался бы с надоевшей старой политикой великосветского либерального крыла Демократической партии. Мы с Пэтом сошлись на том, что серьезной силой, способной оживить партию, является поколение беби-бума. Если яркому новому кандидату удастся использовать эту мощь бумеров, он сможет выиграть президентские выборы и изменить страну. Как именно должна измениться страна, представлялось не столь ясным, но что для Пэта было очевидно, так это то, что я мог бы стать таким кандидатом. У гуру кампании были соображения по стратегии, тактике и, прежде всего, идее — идее, которая захватит беби-бумеров, поколение в ожидании перемен.
Летом 1983 года я пытался выработать концепцию оживления Демократической партии — не для того, чтобы самому баллотироваться в президенты, а чтобы отойти от бездарной текущей политики администрации. Мы позволили президенту Рейгану и правым контролировать язык дебатов по гражданским правам, соцобеспечению, образованию и налоговой политике. Они эффективно использовали язык бюрократии, «расовых квот» и «афер с соцвыплатами», чтобы вбить клинья между различными избирательными округами Демократической партии. Рейгановцы успешно стравливали белых с черными, руководство с рабочими, средний класс с неимущими. Где-то на этом пути демократы оказались загнаны в неудобную позицию защиты тактики, основанной на групповых интересах, и потеряли свою жизненную силу, которая состояла в готовности к сотрудничеству ради того, чтобы обеспечить нашим детям качественное образование и медицинское обслуживание, рабочим — их справедливую долю в американском экономическом изобилии, а всем гражданам — равные возможности, независимо от расы, вероисповедания или пола. Я полагал, что пришло время напомнить демократам об их способности слегка пожертвовать личным комфортом ради общего блага и начать возрождать национальные дебаты по социальной политике с помощью языка, который объединяет людей. Мы с Пэтом и Марком Гитенштейном взяли речь, которую я написал тем летом на бегу, буквально на обратной стороне конверта, для национального конгресса Operation PUSH
[51]. На ее основе мы составили новую речь, с которой я должен был выступить на съезде Демократической партии штата Нью-Джерси в Атлантик-Сити в сентябре 1983 года, всего за несколько месяцев до первых праймериз. Большинство заявленных кандидатов также приехали в Атлантик-Сити, но мое присутствие оказалось сюрпризом для всех собравшихся. «Ораторское искусство представителя молодого поколения вызвало живое обсуждение, которое продолжалось и после того, как были объявлены результаты вторничного опроса общественного мнения, — написала Washington Post. — Сенатор Джозеф Байден (округ Делавэр)… поднял на ноги 1500 делегатов, когда поклялся, что он и другие молодые демократы готовы вновь посвятить себя ценностям, которые обеспечивали Демократической партии лидерство в течение последних 50 лет».
Стоя на трибуне в тот день и произнося свою речь, я знал, что это начало серьезных изменений. Я вновь выразил свое давнее убеждение, что Демократическая партия забыла о том, что позволило нам подняться так высоко и как мы сюда попали — нравственное негодование, привычка к добропорядочности, чувство общей жертвы и взаимной ответственности и набор национальных приоритетов, которые подчеркивали то, что у нас было общего…
Партия, которая была двигателем национальных интересов, — формировала из нашего плюралистического интереса новый убедительный общественный договор, который хорошо служил нации в течение 50 лет, — стала восприниматься как более чем выразитель узких специальных интересов. Вместо того чтобы считать себя американцами в первую очередь, демократами — во вторую и членами групп, выражающих какие-либо интересы, — в третью, мы начали мыслить в терминах особых интересов в первую очередь и великих интересов — во вторую… Мы позволили нашим оппонентам устанавливать повестку дня и определять, что поставлено на карту.
Я указал на то, что пришло время преобразовать наши узкие повестки дня ради великого общественного блага. Мы были большой и разнообразной по составу политической партией, в которой состояли члены профсоюзов, борцы за гражданские права, борцы за права женщин, дети и внуки иммигрантов, которые пробились в средний класс, а также молодые и состоятельные дети шестидесятых, которых привлекли в партию борьба за расовое равенство и сопротивление войне во Вьетнаме. Мне хотелось поговорить со всеми, спросить что-нибудь у каждого из них. Пэт и Марк помогли мне оформить речь так, чтобы акцентировать внимание на павших героях предыдущего поколения — Джоне Кеннеди, Мартине Лютере Кинге, Бобби Кеннеди — и нашей общей задаче продолжить их традицию.
