Встреча состоялась в богато украшенном зале заседаний в Кремле. После того как мы с моими коллегами-сенаторами заняли свои места по одну сторону длинного стола для совещаний, президент Брежнев и премьер Косыгин вошли в комнату и сели напротив нас. Казалось, они осмелели при виде нашей делегации, в которую входил новый сенатор от Нью-Джерси Билл Брэдли (ему тогда было 35 лет). Я был всего на полгода старше Брэдли и вел дискуссию с нашей стороны. Брежнев выглядел плохо; мы этого не знали, но он уже был болен и умирал. После представления Брежнев извинился и передал слово Косыгину, старому приверженцу жесткой линии. Косыгин уже публично бил себя в грудь по поводу задержки Сенатом ратификации ОСВ-2, и помню, каким острым был его взгляд, когда он начал говорить. Мы беседовали через переводчиков. Президент Картер направил на встречу лучшего и опытнейшего переводчика Госдепартамента, того самого, который работал на его встречах с Брежневым. Но Косыгин сидел прямо напротив меня и не сводил с меня глаз, устанавливая основные правила. Помню, он начал так: «Давайте проясним две вещи, сенатор. Во-первых, я говорю от имени СССР, а вы — от имени США. Я говорю. Вы говорите. Больше никто». Мне не пришлось объяснять ему, что нетрудно найти сенатора, который согласился бы на такую сделку. «А во-вторых, сенатор, — продолжал Косыгин, — вы молодой человек. Но в вашем возрасте моя работа была не менее важна, чем ваша». И он стал рассказывать, как в моем возрасте получил задание организовать снабжение Ленинграда во время адской блокады города нацистами. Он явно хотел подчеркнуть, что я, как и сами Соединенные Штаты, молод и не испытан. Кроме того, он напоминал всей нашей делегации о той огромной цене, которую наши советские союзники заплатили во Второй мировой войне. Погибли 11 миллионов солдат из России и ее советских сателлитов, были убиты 16 миллионов гражданских лиц. Только во время блокады Ленинграда погибло около миллиона человек. Косыгин и его соотечественники доказали, что могут выжить в такой гуманитарной катастрофе.
Затем он сказал: «И еще одно, сенатор. Давайте договоримся, что мы не доверяем друг другу, и у нас есть веские причины не доверять друг другу. Вы, американцы, верите, что никогда не примените ядерное оружие. Вы верите, что никогда не используете его против нас. Но, надеюсь, вы понимаете, почему мы думаем, что вы могли бы это сделать».
Я хотел было вмешаться, но он еще не закончил. «Вы единственная нация в истории человечества, которая применяла ядерное оружие. Я ничего не придумываю, вы его применяли. Поэтому вы должны понять, что мы можем подумать, что вы используете его снова. И помните, в 1917 году вы ввели свои войска, которые сражались на стороне белой армии, в нашу страну. Мы никогда не ступали на вашу территорию, и мы никогда не сбрасывали бомбу».
Косыгин четко определил условия переговоров. Его аргументы были правомерными и прозвучали с целью припугнуть и сбить с толку. Но точку зрения Косыгина стоило запомнить. Какими бы благими намерениями ни руководствовалась наша страна, не стоит ожидать, что другие народы будут доверять нам так же, как мы доверяем самим себе. Допущение о добрых намерениях редко распространяется на международную дипломатию.
Встреча продолжалась три часа и по большей части это был затянувшийся монолог Косыгина. В какой-то момент Косыгин попытался вовлечь меня в разговор о численности американских и советских войск в Европе. Обсуждалось также взаимное сбалансированное сокращение сил. Я изучал баланс обычных и ядерных сил, поэтому, когда он назвал количество советских танков, которое было смехотворно низким, я не пропустил это мимо ушей. «Мистер Косыгин, — сказал я, — в тех местах, откуда я родом, есть такое выражение: „Не бреши брехуну“
[54]». Кажется, ему это понравилось. Другой сенатор из делегации позже рассказал мне, что спросил переводчика из Госдепартамента, как он это перевел Косыгину. Тот, конечно, был излишне дипломатичен. «Не шути с шутником»
[55] — таков был его перевод.
Хотя большую часть разговора вел Косыгин, мне удалось получить от него неофициальное заверение, что Советы, скорее всего, согласятся с изменениями в договоре, которые рассматривал Сенат. Они тоже хотели, чтобы договор был принят.
Через год Косыгин умер, а еще через два — Брежнев. Поколение лидеров, сформировавшееся в горькие времена революции и мировых войн, разделенное жесткой идеологией, уходило со сцены. В ходе второго срока Рейгана стало выясняться, что новый советский руководитель Михаил Горбачев ищет партнера, чтобы положить конец «холодной войне». А среди тех, кто выстраивался в очередь на выдвижение, не было никого, кто казался бы мне лучшим партнером, чем я сам.
Но в 1986-м я не тосковал по Белому дому. Я не считал, что должен изменить мир и что теперь пришло мое время. Однако, приняв решение, что когда-нибудь буду баллотироваться на пост президента Соединенных Штатов Америки, я понимал, что не смогу вечно кормить обещаниями политтехнологов. Люди, которые работали со мной, были лучшими в своем деле, и им не терпелось начать. Я осознавал, что если не предприму каких-то шагов в ближайшее время, они найдут других кандидатов, которые будут полностью готовы к 1988 году. Так что теперь настало время показать им, что я настроен серьезно, начать закладывать фундамент. Надо было встретиться с председателями округов в Айове, с мэрами и членами городского совета в Нью-Гэмпшире. Надо было познакомиться с президентом AFL–CIO
[56], руководителями крупнейших мировых компаний из списка Fortune 500, крупными капиталистами по всей стране. Люди, сведущие в политике, считали, что только для того, чтобы пройти через праймериз, потребуется более 10 миллионов долларов. Никогда раньше ни на одну кампанию я не собирал и миллиона.
Это не было похоже на первые дни моей первой сенатской гонки. Тогда, даже несмотря на то, что я выпивал по восемь чашек кофе в день, я ясно видел всю эту гонку вплоть до победной ночи, до момента, когда я стал сенатором, и ясно понимал, что буду делать как сенатор. Президентскую гонку, и себя самого президентом, я не видел. Но я рассудил, что у меня будет собственный график. Я начал президентскую разведку как сбор деталей, необходимых для того, чтобы собрать колесо, которое довезет меня до самого конца, до самого Белого дома. И в моей собственной голове на эту дорогу уходили долгие годы.
Если бы кто-нибудь в 1986-м подключил меня к детектору лжи и спросил, буду ли я полноценным кандидатом на выборах 1988 года, я бы ответил: «Нет». Если бы меня спросили, готовлюсь ли я к тому, чтобы баллотироваться в президенты в 1992 или 1996 году, я бы ответил: «Безусловно». Когда мы с моим другом и давним начальником штаба Тедом Кауфманом начали выстраивать план, я все время говорил ему: «Мы просто пробуем». И я говорил это себе в той же мере, как и всем окружающим.
Джилл была настроена более скептически, чем я, и больше беспокоилась о личной цене, которую мы можем заплатить за это выдвижение. Вскоре после кампании 1984 года она столкнулась на коктейльной вечеринке с Ли Харт, женой Гэри Харта, который удивил всех, едва не опередив Уолтера Мондейла в борьбе за место кандидата от Демократической партии. Харт был наиболее вероятной кандидатурой в 1988 году, но Ли совсем не спешила выбирать шторы для Белого дома. На вечеринке Ли Харт предстала перед Джилл вся в белом, словно ангел-хранитель. «Значит, Джо хочет баллотироваться в президенты? — доверительно обратилась она к Джилл. — Это сложнее, чем вы можете себе представить».
