Эти слова произвели на Джилл впечатление. Но я сказал ей, что в конце концов мне вовсе не обязательно участвовать в выборах 1988-го. Я могу участвовать в мероприятиях, встречаться с людьми, которых надо знать, демонстрировать некоторую привлекательность в качестве кандидата, заставлять говорить о себе. Могу заводить таких друзей, которые мне понадобятся в будущем, знакомиться с людьми, которые могли бы помочь собрать деньги. «Слушай, давай просто начнем, — предложил я Джилл. — Это нам не повредит».
Серьезные вопросы, которые задавал Марттила (Зачем ты выдвигаешься? Что ты будешь делать, если станешь президентом?), все еще крутились в моей голове, но я решил оставить их пока без ответа. Мне надо было ответить на целый ряд более практических личных вопросов. Смогу ли я остаться таким мужем и отцом, каким хочу быть, если буду баллотироваться в президенты? И смогу ли я оставаться таким сенатором, каким хочу быть, во время предвыборной гонки? Мы, демократы, вернули себе Сенат на промежуточных выборах в 1986 году, и это сразу вызвало проблемы. Мне было известно, что лидер нашего большинства Боб Берд недоволен, когда его коллеги-демократы баллотируются в президенты, потому что это сильно усложняло его работу. Если хотя бы несколько кандидатов участвовали в предвыборной кампании в Айове и Нью-Гэмпшире, Берду становилось труднее подсчитывать голоса и составлять расписание. Когда я сообщил ему, что всерьез собираюсь добиваться выдвижения, он не стал падать в обморок только потому, что я пообещал, что не брошу ни его, ни свою работу в Сенате. «Мистер Берд, — сказал я ему, — в течение следующих двух лет, если я понадоблюсь вам для любого голосования, которое вы сочтете важным, я вернусь. Я отменю все свои дела и вернусь».
Еще острее стоял вопрос с судебным комитетом. Когда в январе 1987 года собрался новый Конгресс, сенатор Тед Кеннеди имел приоритетное право на место председателя этого комитета. Однажды он позвонил мне прямо посреди совещания по политическому планированию в Станции. «Джо, я хотел бы сделать тебя председателем судебного комитета, — заявил он. — Но мне понадобится больше людей». Это был старый гамбит в Сенате. У Кеннеди было старшинство в комитете по труду, так что у него был свой выбор кресел. Он собирался взять комитет по труду, но использовать свое старшинство в судебном, чтобы выторговать побольше сотрудников.
— Оставь себе, — сказал я. — Мне не нужно место председателя.
— Джо, я серьезно.
— Я тоже, — сказал я.
Тем не менее сенатор Кеннеди занял кресло в комитете по труду и передал мне судебный комитет. Даже в относительно спокойное время руководить этим комитетом очень непросто. Штат и бюджет — одни из самых больших в Сенате, к тому же через комитет проходят тома спорных законодательных актов. Как председатель я также должен был руководить всеми слушаниями по утверждению каждой кандидатуры в федеральные суды. Я предвидел и еще одну большую проблему, потому что в январе 1987 года в Верховном суде было много пожилых судей: Тергуд Маршалл, Уильям Бреннан, Льюис Пауэлл — и если кто-то из них решит уйти в отставку, в Сенате может начаться настоящая драка за ставленника президента Рейгана.
Рейган не скрывал, что намерен посадить судей, которые вернутся к политике суда Уоррена
[57], когда на права личности смотрели достаточно широко. Правые сторонники президента считали, что он поступил слишком робко, когда выдвинул кандидатуру Сандры Дэй О'Коннор, которая проявила себя как центрист в отношении абортов и антидискриминационной политики. Назначение в 1986 году на место помощника судьи стойкого консерватора Антонина Скалии было четким сигналом того, что президент не собирается еще раз совершать подобную ошибку. В Белом доме ясно дали понять, что если они получат шанс выдвинуть другого судью, то выберут того, кто склонит чашу весов вправо. Это означало, что в Сенате развернутся нешуточные баталии. Я был вполне уверен, что смогу совместить решение проблемы со спорной кандидатурой в Верховный суд и участие в президентской гонке. Однако я не был уверен, что смогу справиться с обеими задачами одинаково хорошо.
Вместе с тем, когда я начал кампанию, все пошло гораздо лучше, чем я ожидал. Куда бы я ни приехал, люди, казалось, жаждали видеть кандидата с такими убеждениями, как у меня. Люди так устали от старых рейгановских постулатов, что правительство для них стало врагом. Когда я говорил собравшимся в зале, что вместе у нас есть возможность сформировать политическое большинство, приверженное идее, что правительство обязано играть конструктивную роль в улучшении жизни всех американцев, я видел, как люди подаются вперед. И поколение бумеров казалось самым голодным из всех — в этом мы с Пэтом Кадделлом были правы. У меня есть политическое чутье: покидая зал, я всегда знаю, удалось ли мне установить связь с аудиторией, и в начале кампании промахов было не так уж много. У меня крепло убеждение, что пока я показываю, кто я и что мне дороже всего, все будет в порядке. Проще всего было говорить то, во что я верил. «Мои родители и ваши родители даровали нашему поколению величайшее материальное изобилие, широчайшие интеллектуальные возможности и самую неограниченную личную свободу, когда-либо известную в жизни этой планеты, — говорил я и видел, как люди придвигаются ближе. — Только через личную жертву, только с нашим идеализмом, нашей решимостью и нашей энергией мы можем надеяться, что выполним предназначение, которое история возложила на нас как на нацию. Мы будем делать это не как черные или белые, не как южане или северяне. Мы будем делать это не как богатые или бедные, не как мужчины или женщины. Мы будем делать это даже не как демократы или республиканцы, но как избранный Богом народ, который служит американской мечте». Я завершал речь, и люди обступали меня со всех сторон. Где можно записаться? Как я могу помочь?
По правде говоря, это очень ободряло. Я придавал большое значение речам — как написанию, так и произнесению. Будучи сенатором, я тысячи раз участвовал в голосованиях и всегда мог объяснить, за что конкретно голосую, но написание речи было способом сесть и подумать обо всех голосах вместе взятых, о том, что заставляет меня служить обществу. В начале 1987 года я еще чувствовал, что мое послание не вызывает нужного отклика, как будто между мной и аудиторией было какое-то препятствие. Я еще не отточил свою речь, сведя ее к словам, которые казались бы мне абсолютно подлинными. Но я начинал находить ритм и интонацию, и когда почувствовал, что зацепился и шагаю уверенно, я стал смотреть на гонку под искаженным углом зрения. Я огляделся, оценил себя в сравнении с другими потенциальными кандидатами, и к началу 1987 года решил, что могу победить их.
У меня были запланированы серьезные выступления в AFL–CIO и на крупных мероприятиях демократов во Флориде и Калифорнии. В последний день января 1987 года я полетел через всю страну в Сакраменто, чтобы произнести речь на съезде Демократической партии Калифорнии. В конце этой речи три тысячи влиятельных калифорнийских демократов встали со своих мест и устроили овацию. В тот день мне казалось, что препятствий на пути к победе практически нет. Мы собрали первоклассную политическую команду. Активисты подписывались в штатах раннего голосования, а я собирал деньги, которые, как я думал, мне понадобятся. Возвращаясь из поездки в Нью-Гэмпшир или Айову, я говорил Теду Кауфману: «Там все идет как по маслу. Мы взяли хороший темп».
