Через две недели после Калифорнии я выступил на национальном съезде AFL–CIO, самой мощной профсоюзной организации в стране. Делегаты съезда в Бал-Харборе, штат Флорида, искали кандидата, которого можно было бы поддержать. Харт был лидером, но его послужной список по вопросам труда не вдохновлял профсоюзных деятелей. Конгрессмен Ричард Гефардт проводил жесткую профсоюзную политику, которая должна была защитить американских рабочих, но мне показалось, что боссы лейбористов скептически относились к его способности управлять страной. Губернатор Нью-Йорка Марио Куомо заламывал руки, не в силах решить, участвовать ему в выборах или нет. Губернатор Массачусетса Майкл Дукакис даже не приехал на самое важное мероприятие профсоюзов.
Я не вел с парнями из профсоюза никаких приятных разговоров о том, что с ними все будет в порядке. Экономическая политика президента Рейгана («экономика просачивания вниз») обеспечила прикрытие бизнес-интересам страны. Против членов профсоюза велась война. «Торговые палаты понимают, что поставлено на карту, — напомнил я им. — Они заботятся о том, чтобы ваше мнение и ваша доля в экономическом богатстве и процветании Америки коренным образом изменились. Если вы этого не понимаете, вы не в том бизнесе». Говоря, что им придется очнуться от сна и сразиться вместе со мной, я уже чувствовал, что они готовы. Когда я закончил, аплодисменты были такими громкими и продолжительными, что я уходил со сцены, чувствуя мощный прилив адреналина. Сделать серьезное заявление о выдвижении, чтобы помочь сбору средств, я планировал и раньше, но именно в тот день в Бал-Харборе я ощутил, что победа была действительно возможна. Поэтому, когда репортеры вцепились в меня после выступления, я прямо сказал им, что собираюсь баллотироваться, но все же позаботился о том, чтобы не отрезать себе путь к отступлению: «Только если до момента официального объявления мне на голову не упадет кирпич, мое мнение не изменится».
Через неделю после выступления в Сакраменто ведущий политический обозреватель Los Angeles Times Роберт Шоган опубликовал на первой полосе воскресной газеты большую статью обо мне. Я потратил много времени на беседу с Шоганом, невысоким крепким парнем, который не собирался поддаваться на уговоры и не позволял увести себя в сторону. Вместе с тем он очень серьезно отнесся к моей кандидатуре. Он присутствовал на съезде Демократической партии в Сакраменто и явно что-то во мне разглядел. «С такой парящей риторикой, предлагаемой партийным аудиториям по всей стране в течение последних четырех лет, — писал Шоган, — Байден не только помог возродить демократический дух в разгар эпохи Рейгана, но и сообщил ускорение своим собственным президентским устремлениям». Он был щедр в своей оценке моей семьи, моего дома, моих ценностей и моих усилий сбалансировать роли хорошего отца, мужа, сенатора и потенциального кандидата в президенты.
Однако в середине статьи возникли неизбежные оговорки: я слишком много говорю; мною руководят скорее эмоции, нежели разум; я не сильно утруждаюсь, выполняя свою работу в Сенате. В одном из заключительных абзацев он подвел итог: «Хотя никто не ставит под сомнение способность Байдена увлекать аудиторию, именно этот дар помогает заметить наиболее значительные недостатки его работы в качестве сенатора. Сути в нем меньше, чем кажется на первый взгляд (и на слух). Он продает шипение масла, но жалеет стейка, он скорее напоминает красивого скакуна, приобретенного для выставки, чем рабочую лошадку».
Прочитав этот абзац, я понял, что именно эти мысли будут всячески муссироваться в прессе, пока я участвую в гонке. И именно об этом будут рассуждать люди, которые практически ничего обо мне не знают.
В январе 1987 года я не мог оглянуться назад и вспомнить, чтобы у меня состоялась хоть одна неформальная встреча с каким-нибудь солидным репортером. Я не встречался ни с кем из журналистов ни за чашкой кофе, ни за обедом или ужином. У меня не было личных отношений ни с кем, кто освещал бы национальную политику. Не было ни одного известного журналиста или члена редколлегии крупной газеты, которому я мог бы позвонить, просто чтобы поболтать или серьезно поговорить без протокола. Я просто не делал этого. Я не пытался избегать репортеров, но и не тратил времени на их воспитание. В конце дня у меня оставалось только одно желание: добраться до метро Union Station, чтобы успеть на поезд в Уилмингтон. Я не знал газетчиков, а они не знали меня. Честно говоря, я не был уверен, что могу им доверять.
Мое знакомство с серьезной прессой прошло не очень хорошо. Я вошел в политику, не испытывая к журналистам ничего, кроме уважения, — насколько я мог судить, они служили нации. Но после несчастного случая в 1972 году я стал объектом слишком пристального омерзительного внимания. Внезапно я перестал быть человеком — я стал любопытной историей. Журналисты просто не оставляли меня в покое. Когда я выходил из больницы, фотографы щелкали передо мной камерами, а репортеры выкрикивали вопросы: «Сенатор, сколько швов наложили Ханту? Сколько переломов у Бо? Как на самом деле вы себя чувствуете, сенатор? Как ощущения?»
Что ж, я чувствовал себя, как в аду. Я понимаю, что у них такая работа, но они, казалось, не хотели отпускать меня, чтобы я мог по-человечески оплакать свою потерю. Восемнадцать месяцев спустя, в день, когда я был в очень плохом состоянии, ко мне подошел репортер и спросил: «Сенатор, когда вы собираетесь покончить с этим?»
В начале моей карьеры в Сенате мои отношения с журналистами были настолько плохи, что я просто никогда не чувствовал себя комфортно с прессой. В Вашингтоне продолжалась давняя игра между репортерами и выборными чиновниками, и основные правила были четко установлены. Я понял, почти интуитивно, что могу говорить с журналистами, не будучи цитируемым, давать им информацию, не привязывая к ней своего имени. Я мог говорить на заднем плане, далеко на заднем плане, без записи. Но я не хотел иметь ничего общего с игрой; мне не нравилось торговать услугами. На самом деле мне почему-то казалось почти аморальным говорить без протокола. Если бы мне было что сказать, я бы сказал это прямо и открыто. Помню, как однажды вышел с закрытого слушания и тут у самой ограничительной линии меня перехватил репортер с Капитолийского холма:
— Сенатор, что там обсуждалось?
— Не могу вам сказать, — ответил я.
— Послушайте, сенатор, вы поможете мне, а я буду помогать вам.
Я прямо послал его ко всем чертям.
В первый год в Сенате я каждую неделю получал с полдюжины запросов на интервью. Я понимал, почему так привлекателен для журналистов: самый молодой сенатор в Вашингтоне, отец-одиночка, жертва трагического случая. Я отказывался говорить на эти темы и с горечью наблюдал за тем, с какой скоростью пресса превратила меня из несчастного вдовца в завидного холостяка. Я вообще не желал затрагивать вопросы личной жизни, и мое молчание только распаляло их интерес. Наконец мой первый начальник штаба, Уэс Бартельмс, отвел меня в сторону и заявил, что мне следует дать хотя бы одно интервью о Нейлии и дочери. Уэс сам был когда-то репортером и знал правила игры. Он заверил меня, что я могу рассказать свою историю один раз и никогда больше не возвращаться к этому. Он сам выбрал журналистку. Она была молода и неопытна, но Уэсу она нравилась — он считал, что она все сделает честно.
