Итак, весной 1974 года журнал Washingtonian прислал журналистку по имени Китти Келли взять у меня интервью о моей работе в Сенате, о жизни молодого отца и вдовца. Она была молода, с ней было легко разговаривать, и когда мы сидели в моем кабинете и я рассказывал ей о своей жизни с Нейлией и событиях, связанных с ее смертью, то заметил слезы у нее на глазах. Мне не хотелось, чтобы мое единственное интервью о Нейлии превратилось в слезливую историю. Сам себе я не казался трагической фигурой; моя жизнь в то время была не такой уж трудной. Поэтому я попытался сосредоточиться на том, какие чудесные отношения были у нас с Нейлией и как я пережил потерю. Когда беседа завершилась, я вздохнул с облегчением оттого, что все позади.
Статья Китти Келли в Washingtonian называлась «Смерть и типичный американец», и я в ней выглядел человеком слегка неуравновешенным. Келли назвала мой сенатский кабинет храмом в память о покойной жене и исказила факты, указав, что в нем висит фотография надгробия Нейлии. На самом деле на фото было кладбище XVII века в старом Ньюкасле, штат Делавэр — это была всего лишь одна из серии фотографий исторических мест моего родного штата. Китти Келли превратила кое-какие мои слова в антисемитскую шутку и сократила интервью таким образом, чтобы гарантированно выставить меня неопытным и дерзким. Это было ужасно. До тех пор я очень настороженно относился к прессе. Теперь я начал ее активно ненавидеть.
Уэс сожалел, что поручился за мисс Келли, но так и не прекратил попыток свести меня с журналистами. Той же весной он уговорил меня пойти на ужин «Контр-Гридирон». На мероприятие, организацией которого занимался клуб вашингтонских репортеров «Гридирон» и частым гостем которого становился сам президент, в далеком 1974 году не допускали женщин. Поэтому организаторы «Контр-Гридирон» устроили собственный ужин в шатре на территории колледжа Мэримаунт. Никогда еще мне не доводилось бывать на мероприятии, где толпятся писатели и журналисты, но в ту же секунду, когда я вошел, я понял, что не надо было соглашаться. Я был рассержен. За ужином Уэс подошел и представил меня человеку, который ему очень нравился и которым он восхищался: «Сенатор, я хочу познакомить вас с моим другом Марти Ноланом». Я читал работы Нолана, и они были хороши. Талантливый молодой репортер газеты Boston Globe, судя по всему, собирался остаться в Вашингтоне на долгие годы. Уэс надеялся, что мы поладим, но я больше не был заинтересован даже в том, чтобы притворяться приятелем представителей прессы. И вот передо мной стоит Нолан, совершенно уверенный в себе, в своем потрепанном пиджаке.
«Так, значит, вы и есть великий Марти Нолан!» — воскликнул я, нарочно несколько перестаравшись. Уэс посмотрел на меня с упреком, а затем снова перевел взгляд на Нолана, почти виновато. Нолан повернулся к Уэсу так, словно меня там не было, и спросил: «Кто выпустил его из клетки?»
Уэс был мне как старший брат. Он понимал, почему я так веду себя с журналистами. Но мой гнев сильно мешал ему убедить их в том, что я порядочный парень. Почти все остальные избранные чиновники в Вашингтоне работали с прессой. Но не я. Для журналистов я был тем высоким молодым парнем, который задает вопросы на слушаниях, бегает от них в коридорах Сената или произносит речи. Максимум, что они знали обо мне, — это то, что я тороплюсь сесть на поезд и уехать домой в Уилмингтон. Однажды после моего выступления на мероприятии в одном городе Уэс попытался объяснить мне, в чем состоит основная проблема: я был для них загадкой. По его словам, Дэвид Бродер, ведущий политический обозреватель в Washington Post, бывший коллега и давний друг Уэса, сказал кое-что, о чем мне следует знать. После моей речи Уэс спросил мнение Бродера, и тот признался, что не видел, чтобы кто-то так увлекал толпу со времен Роберта Кеннеди. У Бродера остался только один вопрос, и заключался он в том, кто я — Роберт Кеннеди или Элмер Гантри
[58].
Это было обидно, но в то время я не считал, что должен доказывать свою искренность журналисту, каким бы выдающимся он ни был.
К 1987 году Дэвид Бродер уже был вожаком стаи, а у нас с ним так и не случилось ни одной предметной дискуссии. Моя злость прошла, но я все еще был настороже и не завел друзей в национальной прессе. Репортеры, которые подробно комментировали работу Сената и знали о моем вкладе в подписание договора ОСВ-2 или о том, как я провел через Сенат всеобъемлющий закон «О контроле над преступностью» 1984 года
[59], не освещали политические кампании. А «монстры»
[60], как тогда называли главных политических обозревателей, просто не знали Сената. Они спрашивали меня: «Что вы сделали в области внешней политики? Что вы сделали в области уголовного права?» Интуитивно я понимал, что никогда не избавлюсь от репутации, которую приобрел во время первого срока. Любой репортер, который не потрудится побеседовать с близкими мне сенаторами, будет знать только то, что знают или думают, что знают, все остальные: Байден — это парень, который не был уверен, что хочет стать сенатором. Байден — это парень, который не хотел сохранять свое место на слушаниях бюджетного комитета. Байден — это парень, который не был готов засучить рукава и делать тяжелую работу. Я-то полагал, что все это давно осталось в прошлом, между мной и моими коллегами в Сенате, но политические обозреватели продолжали тиражировать это обвинение. Кто я — выставочный скакун или рабочая лошадка?
Однажды ясным холодным днем в начале 1987 года я сидел в самолете в Сент-Луисе, ожидая взлета, с единственным журналистом, который тогда путешествовал с Байденом, рождающимся для президентской кампании, — Полом Тейлором, «монстром»-стажером в Washington Post. Я расположился в кресле у окна и смотрел, как солнечный свет отражается от серебристого крыла. В самолете было тихо и почти пусто. Тейлор сидел у прохода и разговаривал со мной, перегнувшись через сиденье. «Кампания будет жаркой, и страсти накалятся. Сможете ли вы с этим справиться?» — спрашивал он. В его словах не было ничего угрожающего, но помню, как услышал слово «накалятся», наблюдая, как яркий свет отражается от крыла. Было ясно, что это была лишь попытка дружеской поддержки, но я понимал, что он имеет в виду. Мои политические советники предупреждали меня, что пресса заглянет под каждый камень моего прошлого. Вопрос о характере был в моде в тот год, и это меня вполне устраивало. Работали репортеры, достигшие вершин в своем деле. Они были умны и, как мне казалось, добросовестны. Поэтому я верил, что когда они глубоко и пристально изучат мою жизнь, то придут к выводу, что я честный, благородный, надежный парень. В Делавэре были хорошие журналисты, которые освещали мою жизнь в течение 15 лет, и они считали меня сильным. Да, сказал я Тейлору, я справлюсь. Я не был уверен, что мой послужной список в Сенате настолько хорош, чтобы убедить избирателей, что я могу стать президентом. Я не был уверен, что избиратели согласятся с тем, что 44-летний мужчина может обладать достаточной квалификацией, чтобы управлять страной. Но если они хотят судить обо мне во всей моей цельности, подумал я тогда, то я приветствую такое пристальное внимание. Если они хотят судить меня по моему характеру, я выиграю.
