Наверное, Том Донилон понял, что рано или поздно мне понадобится информационная поддержка. Он был одним из самых умных парней в моей команде и считал, что мне пора познакомиться с некоторыми из будущих «монстров» в национальной прессе. Том устроил неофициальный ужин, пригласив на него нескольких хороших молодых репортеров из еженедельников и крупных газет. Я пришел на ужин в маленький ресторанчик в Джорджтауне и устроил там настоящий скандал. Возможно, я был жестковат. Это была неделя, когда Гэри Харт боролся за свою политическую карьеру на фоне обвинений во внебрачной связи. Пол Тейлор только что публично задал вопрос сенатору Харту о том, совершал ли тот когда-нибудь прелюбодеяние. И первое, о чем эти журналисты захотели узнать от меня, была история, которую рассказал им Тейлор.
Во время одной из наших предыдущих поездок я попытался растолковать Тейлору, почему в школе права открыто не протестовал против войны во Вьетнаме и как далек я был от этого.
Я учился в школе права. Я был женат, — объяснял я. — Помню, как вышел из школы на обед и спустился по Дженесси-стрит до пиццерии. Со мной были пара школьных приятелей. Проходя мимо административного здания, мы подняли головы — из окон кабинета ректора высовывались люди с флагами SDS
[62]. Они захватили здание. И мы сказали: «Посмотрите на этих придурков». Вот как далек я был от антивоенного движения.
Очевидно, Тейлор пересказывал эту историю в прессе, и народ за ужином в тот вечер пытался с этим разобраться. Так участвовал я в протестах шестидесятников или нет? Я старался объяснить, что никогда не видел в войне большой нравственной проблемы. Для меня участие в ней не было вопросом морали. Я смотрел на нее с точки зрения гражданских прав. Для меня война была просто трагической ошибкой, основанной на неверной предпосылке. Я старался объяснить, что рассматриваю наше присутствие во Вьетнаме с точки зрения целесообразности и глупости, а не морали.
Мы еле ушли от темы войны во Вьетнаме. Я рассказал им, как противостоял Никсону и Форду, будучи сенатором во время войны. Однако они не желали совмещать мой нынешний призыв к оружию с отсутствием возмущения по поводу военных действий. Я буквально слышал, как вращаются колесики у них в головах. Все эти репортеры были лет на пять-десять моложе меня, то есть пренадлежали к поколению, которое призыв заставил выступить против войны. Они были достаточно взрослыми, чтобы помнить антивоенную кампанию Бобби Кеннеди 1968 года, но не более. Размышляя об этом позже, я понял, что когда эти журналисты слышали, как я упоминал Бобби Кеннеди, им, вероятно, первым делом вспоминались страстные пассажи его антивоенной риторики. Я не знал, как донести то, что когда я говорю о поколении людей, которые могли бы оживить миссию Демократической партии, я думаю о сорокалетнем профсоюзном лидере, потерявшем глаз во время службы во Вьетнаме, не меньше, чем о протестующих в кампусе или добровольцах Корпуса мира. Я пытался сказать одно, они слышали что-то другое. В тот вечер, когда ужин закончился, я уже понимал, что не сделал ничего, чтобы убедить этих умных молодых репортеров в серьезности своих взглядов.
Вместе с тем это были всего лишь несколько неудачных моментов в кампании, которая на самом деле шла довольно успешно. Меня не особенно волновали опросы общественного мнения. Для меня имело значение то, что происходило у меня на глазах в Айове и Нью-Гэмпшире. И еще до того, как Гэри Харт выбыл из гонки в мае 1987 года, я уже знал, что у нас есть шанс победить в обоих штатах. Я чувствовал это по настроению толпы. Я переступил черту, которая отделяла меня от избирателей Айовы и Нью-Гэмпшира. Людей, которые верили, что я не только честен и порядочен, но также умен, было достаточно. Они знали, что у меня есть ответы на важные вопросы и я могу справиться с президентскими обязанностями.
И все же я понимал, что должен убедить «монстров» в том, что во мне есть глубина. Поэтому я предложил всем участникам кампании отказаться от жесткой продажи Джо Байдена как кандидата страсти и кандидата, который может победить. Мне хотелось поработать над серией речей, чтобы продемонстрировать общий каркас идей, на котором можно было бы выстроить президентство Байдена. Я подготовил отдельные выступления по экономике, по вопросам борьбы с детской бедностью, по внешней политике. Некоторые гуру большой политики были настроены скептически, но я хотел сделать это не только для национальной прессы, но и для самого себя. События развивались стремительно, и это создавало у меня ложное ощущение комфорта. Если я действительно готовился к выборам 1988 года, а не просто участвовал в промежуточной гонке, мне нужно было кое-что наверстать. В качестве сенатора Соединенных Штатов я в течение почти 15 лет занимался вопросами войны и мира, международных отношений, преступлений и наказаний, гражданских прав, гражданских свобод, женского равноправия и налоговой справедливости. Но я никогда не останавливался достаточно надолго, чтобы перевести дух и подумать о самом важном вопросе, который задал Марттила. Что я хочу сделать как президент? Университетская серия должна была стать началом изложения ответа на этот вопрос.
Я выступал с речами университетской серии в конце мая — начале июня, в течение нескольких недель, предшествовавших официальному объявлению о моем выдвижении. Они были, по большей части, довольно хорошо приняты аудиторией и прилично освещены национальными средствами массовой информации. Но внешнеполитическая речь, которую я произнес перед полным и восторженным залом Гарвардской школы Кеннеди, была подвергнута резкой критике в Washington Post. Неофициальная страница
[63] газеты содержала два замечания не в мою пользу. Дэвид Бродер признал в своей колонке, что не присутствовал на моем выступлении в Гарварде, но это не помешало ему сделать мне строгий выговор. «Гарвардская речь свидетельствует о том, как далек Байден от переработки своего опыта в четкий набор стандартов — или даже просто в позицию, достаточно последовательную, чтобы поддерживать ее в течение одной речи, — писал вожак стаи. — Поставим ему оценку „плохо“ за его усилия. Но попросим его продолжать работать над заданием… Речь Байдена продемонстрировала его склонность скорее усложнить проблему, чем предоставить конкретное решение».
Статья Бродера не расстроила меня по существу: я выполнил домашнее задание в комитетах по международным отношениям и разведке, о чем он никогда не узнает. Но меня всерьез обеспокоило то, что никто во внешнеполитическом истеблишменте не встал на мою защиту. О том, что касалось моей базы знаний по вопросам внешней политики, моего многолетнего опыта в международных делах, моей интуиции и интеллекта, сказано не было. Эверилл Гарриман и Джейк Джавитс, которые знали о моих талантах, умерли. Генри Киссинджер был республиканцем. Я не был достаточно близок с кем-либо в правящих кругах, чтобы позвонить и попросить законной защиты. До моего официального выдвижения оставалось меньше недели, а я понимал, что, видимо, не смогу сказать ничего, чтобы убедить «монстров».
