Никто не захотел, чтобы я уходил, и когда мы вернулись на заседание, я гордился тем, что возглавляю комитет. В тот день все мои коллеги по судебному комитету, кроме одного, высказали мне лично слова ободрения. И многие из них, по обе стороны прохода, сделали публичные заявления в мою поддержку. Это был, пожалуй, самый приятный момент за все время моего пребывания в Сенате Соединенных Штатов, и я начал верить, что все же смогу со всем справиться и победить Борка.
Однако, пока продолжались слушания, Э-Джей позвонил моему директору по связям с общественностью Ларри Раски и сообщил, что получил необходимое подтверждение. На следующий день он собирался публиковать историю о Сиракузах. Что я мог сказать? Я был не готов делать заявление, я даже не видел документов. Что он хотел, чтобы я сделал — сбежал со слушаний, чтобы объясниться? К тому времени появились и другие вопросы. Журналисты интересовались, входил ли я в группу студентов, которая возражала против того, что их чернокожего товарища по команде не хотели обслуживать в ресторане в Уилмингтоне… и поддерживал ли я попытку десегрегации кинотеатра в центре города. Газета Philadelphia Inquirer обвиняла меня в том, что я солгал, когда сказал паре репортеров, что самая трудная речь, которую я когда-либо произносил, было приветствие для родителей и друзей на моем выпускном в средней школе. Парень из Inquirer из кожи вон лез, доказывая, что я заявил (лживо), будто произнес «напутственную речь». Он даже позвонил отцу Джастину Дайни, который до сих пор был директором в Арчмере. Тому пришлось рыться в архивах и проверять программу вечера 1961 года, после чего он подтвердил, что я не произносил напутственного слова. Я мог бы это объяснить. Я сделал то, что и сказал: как президент класса я поприветствовал гостей. Но разве журналисты будут слушать?
В тот день, пока все это происходило, Боб Осгуд, мой друг и бывший однокурсник слетал в кампус Сиракузского университета и забрал мои документы. Когда вечером после слушаний я, наконец, добрался до своего личного кабинета в Сенате, чтобы прочитать их, у политических гуру уже сложилось единодушное мнение, что мне пора каяться. Я просматривал листы технической писчей бумаги — там была атрибуция, мое письмо декану, итоги заседания факультета. Все было там. Это была академическая ошибка. Я не пытался никого обмануть.
Джон Марттила уверял, что ничего страшного в этом нет. CBS уже выпустила в эфир репортаж. Завтра у всех газет будут свои версии истории о «плагиате». Сейчас неудобный момент оспаривать обвинение. Если бы мы это сделали, пресса еще несколько дней кормилась бы этой историей. «Просто скажи, что ты это сделал, и попроси прощения, — советовал Джон. — Скажи: „Послушайте, это была большая ошибка. Это было очень давно. Я был молод. Мне очень жаль, что я это сделал“».
«Но я этого не делал, — возразил я. — То есть делал, но не то, что они говорят».
«Ну а выглядит так, как будто делал», — сказал кто-то. Затем я услышал другой голос, обращенный к Бобу Осгуду: «А что там вообще?»
Осгуд повернулся ко мне: «Послушай, Джо, в чисто техническом смысле ты сослался на статью из юридического обозрения только один раз, в последнем абзаце. Тебе следовало сделать такую же сноску после каждого из других абзацев, где ты цитировал статью. Технически, они могут признать, что ты плагиатор».
«Но это же просто академическая ошибка. Я не пытался ничего скрыть. Если бы я пытался что-то скрыть, зачем бы я вообще стал цитировать статью, которую никто больше в классе не читал? Я был единственным, кто нашел эту статью. Я не жульничал».
Я листал свой архив, читая письма преподавателей, в том числе одно от декана Роберта Миллера, которое было приложено к моему заявлению о вступлении в коллегию адвокатов штата Делавэр. Оно было написано через два месяца после моего выпуска: «Мистер Байден — джентльмен с высокими моральными качествами. В его послужном списке нет ничего непристойного и ничего, что вызывало бы малейшее сомнение в его порядочности».
«Я не жульничал», — повторил я.
Работа Марттилы состояла в том, чтобы заниматься политикой, и он хотел замять эту историю. Он пытался помочь. «Слушай, нельзя так долго зависать на этом, — настаивал он. — Так не должно продолжаться. Просто скажи, что ты это сделал».
На следующее утро мы созвали пресс-конференцию, чтобы ответить на все вопросы, которые журналисты хотели мне задать. Статья Э-Джея в утренней New York Times громко кричала, что меня обвинили в плагиате в юридическом колледже. Так я начал свой день в комнате, полной очень заинтересованных в этой истории репортеров. Главный вопрос заключался в следующем: собирается ли Джо Байден свернуть свои палатки и завершить участие в предвыборной гонке? Двадцать два года назад я совершил «глупую ошибку», сказал я собравшейся прессе. «Я ошибся, — продолжал я, — но я не делал ничего намеренно, чтобы ввести кого-то в заблуждение. И никогда этого не делал. Никогда». Я не собирался рассказывать им историю, которую они действительно хотели услышать в тот день. «Я вступил в гонку не для того, чтобы из нее выходить, — сказал я. — Я вступил в гонку, чтобы победить».
На следующий день Times вышла с таким заголовком: «Байден признает плагиат в колледже, но утверждает, что он не был „злонамеренным“». Была там и отдельная история о колледже, в которой были приведены воспоминания студентов факультета. Свидетельство Роберта Андерсона, который присутствовал на факультетском собрании, где обсуждался мой случай, появлялось только в середине статьи. Он признался, что вопрос о моей ошибке был настолько мелким, что он даже не помнит об этом. «Вообще это нередко случается с первокурсником — напортачить со ссылками и благодарностями», — заявил Андерсон журналисту Times. В ту же неделю мой профессор сказал другому моему однокурснику: «Передай Джо, что в следующий раз, когда он будет цитировать Библию, он должен ссылаться на Бога».
Самый крупный из «монстров» Times также вступил в дискуссию. «Одна из самых серьезных проблем для мистера Байдена заключается в том, что раскрытие информации о нем, похоже, подтверждает претензии его критиков, — написал Рэймонд Эппл. — Точно так же, как отношения мистера Харта с мисс Райс придали вес сообщениям о том, что он всегда был ловеласом, так и новости о том, что мистер Байден присвоил целые разделы статьи из юридического обозрения и речей других политиков, не ссылаясь на них, многим показались существенными доказательствами того, что он человек поверхностный и мелкий — выражаясь на жаргоне кампании, „пластиковый“». Не помню, чтобы хоть один редактор встал на мою защиту. Я превращался в карикатуру, и в прессе не было никого, к кому я мог бы обратиться за помощью.
Посреди моего личного урагана слушания в зале заседаний Рассела превратились в спокойное око бури. Мне не терпелось вернуться к делу Борка, потому что оно требовало внимания и отвлекало меня от плохих новостей. Борк немного успокоился после первого дня, но он уже достаточно раскрыл свою философию судейства, чтобы в рядах демократов Рейгана поднялись красные флаги. Согласно опросам общественного мнения, после первой недели слушаний количество белых южан, выступающих против Борка, выросло с 25 до 41 процента. «Нужно иметь чертовски хорошие основания, чтобы голосовать за Борка», — заявил журналистам сенатор-южанин.
