Мне не терпелось вернуться к общественной жизни, но принимать приглашения выступить я стал только в начале февраля. На вторую неделю февраля я запланировал выступления в Скрантоне, Рочестерском университете, Рочестерском технологическом институте и Йельском университете. В основном речь шла о моей роли в ратификации Сенатом договора по РСМД, но я знал, что будут и политические вопросы. День, на который было назначено собрание в Айове, стремительно приближался. На следующей неделе предстояли праймериз в Нью-Гэмпшире. Организатор мероприятия в Рочестерском технологическом институте предупредил, что я должен быть готов ответить на вопросы «о президентской кампании и своей кандидатуре». Я ожидал подвоха, но твердо решил показать людям, что не собираюсь уходить с государственной службы.
Однако единственная проблема, которая по-настоящему беспокоила меня, касалась моего здоровья. Головные боли не прекращались. Мне все еще приходилось держать наготове большую упаковку тайленола. Однажды, занимаясь на тренажере для плечевых мышц в сенатском спортзале, я почувствовал, как боль пронзила мне затылок. В тот же вечер, возвращаясь поездом в Уилмингтон, я снова ощутил боль в затылке и голове, только еще сильнее. Правый бок онемел, а ноги внезапно отяжелели. Сердечный приступ, подумал я, в сорок пять лет? К тому времени, как поезд прибыл в Уилмингтон, я уже мог идти. Я не хотел беспокоить Джилл, но осторожно сказал ей, что, возможно, потянул мышцу или что-то в этом роде. Она записала меня к врачу, который пришел к выводу, что у меня, вероятно, защемило нерв, когда я поднимал тяжести. Я отправился в клинику, где мне вручили шейный бандаж и порекомендовали несколько упражнений, чтобы я мог вернуться к дебатам в Сенате по ратификации недавно подписанного договора по РСМД и совершить поездки в Скрантон, Рочестер и Йель.
Девятого февраля 1988 года я выступал в Скрантоне, штат Пенсильвания, с речью о внешней политике. Там было о чем поговорить. Договор по РСМД рассматривался в Сенате, и большинство моих коллег стремились к быстрой ратификации. Я тоже был за договор, но испытывал серьезные сомнения по поводу готовности администрации Рейгана его придерживаться. Администрация в одностороннем порядке переосмыслила договор по противоракетной обороне (ПРО), действовавший уже 15 лет, позволив разработать и испытать технологию «Звездных войн» — дорогостоящий и сомнительный защитный «зонт» на небесах. Ряд сенаторов считали, что это является прямым нарушением договора по ПРО — и в некотором роде конфузом для Соединенных Штатов. Сенаторы Сэм Нанн и Роберт Берд угрожали отсрочкой по РСМД, если администрация не предоставит гарантий, что не будет мошенничать и с этим договором после его принятия.
Нанн и Берд предлагали обязать чиновников Белого дома дать показания в Сенате относительно смысла договора. Я внес компромиссное предложение, которое, как я надеялся, предотвратит длительные юридические споры между Сенатом и администрацией, но обеспечит конституционные прерогативы Сената. Я попросил, чтобы Сенат приложил к новому договору заявление, и большинством голосов сенаторы меня поддержали. Заявление обязывало исполнительную власть придерживаться того смысла, о котором она свидетельствовала, вынося договор на ратификацию в Сенате. В заявлении должно быть «установлено, что, как того требует Конституция, договор по РСМД будет толковаться в соответствии с его текстом и тем смыслом, который вкладывает в него исполнительная власть и Сенат в момент ратификации; любое изменение в этом толковании потребует согласия Сената».
Однако собравшиеся в Скрантонском университете не были сосредоточены на ратификации договора. Внимание большей части страны было приковано к освещению проходивших в тот день кокусов в Айове. Ведущие телепередач сообщали о результатах из Де-Мойна на фоне изображения позолоченного купола Капитолия штата Айова. В Айове победил Дик Гепхардт, сенатор Пол Саймон занял второе место, а губернатор Майкл Дукакис — третье. Трудно сказать, на каком месте оказался бы я, если бы продолжил принимать участие в гонке, но одно я знал точно: я бы встал на следующее утро, как и все остальные, и полетел бы из Айовы в Нью-Гэмпшир, чтобы отработать последнюю (до праймериз) неделю предвыборной кампании. И мне было бы интересно, так же, как Дукакису и Джексону, Гепхардту и Саймону, Бэббиту, Гору и Харту (который вернулся к участию в гонке), кто из нас останется политически жизнеспособным кандидатом в президенты в конце этой недели. Однако вместо этого я поехал в Рочестер, штат Нью-Йорк, чтобы выступить с речью перед аудиторией, которая, как я полагал, будет небольшой тихой группой студентов и профессоров.
Когда я вошел в зал Рочестерского университета, мне был устроен ошеломляющий прием. Там были сотни людей, и все они стояли, аплодируя. Моя речь длилась чуть меньше 40 минут, это был всего лишь краткий обзор моих взглядов на американскую внешнюю политику, но толпа не выпускала меня из зала. Люди продолжали задавать вопросы — о договоре по РСМД, о скандале с Ираном-контрас, о Борке — и не отпускали меня. Я говорил с ними о своей президентской гонке и обвинениях в плагиате. В течение нескольких месяцев мне не приходилось выступать перед такой большой аудиторией сограждан, и я не был уверен в том, насколько дружелюбно поведут себя люди. Реальность превзошла все мои ожидания. Меня приняли очень тепло, все были счастливы видеть меня. Это было приятно. Я обнаружил, что просто не могу уйти со сцены. Я продолжал отвечать на вопросы — полчаса, час, полтора. Мой сопровождающий Боб Каннингем попытался осторожно увести меня, но люди в зале все еще поднимали руки, так что я никуда не собирался уходить. Наконец, в отчаянии Боб заставил организаторов отключить микрофон. Но когда я покидал трибуну, меня окружила толпа студентов и преподавателей — некоторые студенты буквально обнимали меня, пока Боб с моими пальто и портфелем в руках пытался утащить меня за дверь.
Было почти 11 часов, когда я, наконец, добрался до своего гостиничного номера в Рочестере. Я был так взволнован оказанным приемом, что и не надеялся заснуть в ближайшее время. Но Боже, это было великолепно! Никто там не считал меня плагиатором, лжецом, мошенником. У меня получится все изменить, решил я, присаживаясь на край кровати, и тут заметил маленькую картонку в виде пиццы, свисающую с телевизора. Там был номер телефона, по которому нужно позвонить, чтобы заказать доставку, и помню, как я подумал: «Хм-м-м, засну я еще не скоро. Может, заказать?»
Проснулся я на полу возле кровати, полностью одетый. Сфокусировав взгляд на двери, я попытался вспомнить, где нахожусь. В каком я городе? Это отель? Что я делаю на полу? Я вспомнил картонку с пиццей, потом острую боль в затылке и что-то вроде молнии, вспыхнувшей у меня в голове, мощный электрический разряд — а затем такую резкую боль, какой никогда еще в жизни не испытывал. Я все еще ощущал волны тупой боли, поднятые тем первым взрывом. Шея затекла, трудно было повернуть голову. Я повернулся и увидел красные цифры. Будильник показывал 4:10 — похоже, была середина ночи, в окнах было темно. Я пролежал без сознания пять часов.
Попытка забраться на кровать далась мне очень тяжело, казалось, что на ногах мертвым грузом висят гири. У меня не было сил даже раздеться или залезть под одеяло. Я просто принял позу эмбриона и натянул на себя покрывало. Мне было холодно, и я еще плотнее сжался в комок. И все равно замерзал. Я помнил, что обратный рейс в Уилмингтон назначен на 7 утра, поэтому знал, что скоро за мной зайдет Боб. Я лежал, не в силах заснуть, и смотрел, как тают минуты на будильнике. Боб скоро будет здесь, говорил я себе. Мне нужно домой. Только бы добраться до дома…
