— Вы имеете в виду летальность, — ответил он, — или морбидность?
— Морбидность? — Я не знал, что это такое.
Как я понял, мои шансы на выживание были определенно выше, чем 50 на 50. Но шансы проснуться с серьезным дефицитом умственных способностей были более значительными. Доктору предстояло обойти большую часть мозга, чтобы добраться до аневризмы. Любое случайное повреждение может нанести мне серьезный ущерб. По словам доктора Джорджа, наиболее вероятным осложнением при подобных процедурах является потеря речи. Кажется, я громко рассмеялся, когда он сообщил об этом. «Мне даже жаль, что это не случилось прошлым летом», — сказал я, но не думаю, что доктор меня услышал.
Доктор Джордж предупредил, что операция будет сложной, однако он уже много раз ее делал, а кроме того, ему будет помогать хирург мирового уровня. И все же он порекомендовал мне поговорить с семьей — не исключено, что другой возможности уже не представится.
Может быть, в этот момент мне следовало бы испугаться, но я чувствовал себя спокойно. На самом деле я чувствовал такое умиротворение, словно покачивался на морских волнах. Удивительно, но я не испытывал настоящего страха перед смертью. Я уже давно смирился с тем фактом, что конституционное право на жизнь не исключает вероятности хорошей встряски. А кроме того, я в буквальном смысле ничего не мог сделать, чтобы спасти себя. Моя семья и самые близкие друзья находились в соседней комнате и болели за меня. Мой брат Джим доставил меня к лучшим медикам. Эти врачи определили, в чем состоит проблема, и знали, что нужно делать, чтобы все решить. Моя жизнь была в чужих, но очень умелых руках.
Джилл была очень сильной. Она не позволила себе ни малейшего намека на панику во время всего испытания, и я был абсолютно уверен, что Джим и Вэл позаботятся о ней и детях, если я умру. Я также знал, что могу рассчитывать на мужа Вэл, Джека, который так поддерживал участие своей жены в моей жизни и моих кампаниях на протяжении многих лет. Вместе с тем меня охватило всепоглощающее чувство печали. Эшли было всего шесть лет — не намного больше, чем Бо и Хантеру, когда мы потеряли Нейлию и Наоми. Джилл придется сказать моей дочери, что я больше не вернусь домой. Бо и Хантер могут потерять второго родителя. А Хантер еще даже не закончил среднюю школу.
Джилл пошла за мальчиками, чтобы я мог поговорить с ними наедине. Джордж не дал мне много времени, но я решил, что этот разговор с сыновьями — самые важные пять минут в моей жизни. Если я говорю с ними в последний раз, я должен сделать все правильно. И если они видят своего отца в последний раз, я хотел бы, чтобы у них остался образ, который они смогли бы чтить. Два дня назад жизненно важной задачей мне казалось восстановление своей репутации. Но теперь все было иначе. Весь мир может сомневаться в моей порядочности и нравственном облике, тысячи вашингтонских эпитафий — хороших или плохих — все к черту! Сейчас мне были важны только люди, которые значат для меня больше всего на свете. Они были единственной истинной ценностью, которая имела значение в моей жизни.
Приблизившись к моей постели, сыновья старались казаться бодрыми. «Вы замечательные молодые люди, — обратился я к ним, — и я так горжусь вами. Поэтому знаю, что вы выполните свои обязанности. Я знаю, что вы будете очень заботиться о своих матери и сестре».
«Не говори так, папа, — произнес Бо. — Ты никуда не денешься».
«Послушайте, ребята, со мной, наверное, все будет в порядке, но если что-то случится, вы же знаете, чего я от вас жду. Берегите друг друга. Берегите свою сестру. Берегите маму. Я знаю, что вы будете это делать».
Я попытался пошутить. «Кстати, на своем надгробии я не хочу никакого сенатора и прочей чепухи. Я хочу, чтобы там было написано: сын, брат, муж, отец… спортсмен». Они засмеялись. Легко было представить реакцию моих братьев, когда мальчики передали им эту информацию. «Спортсмен?! — наверняка воскликнули они. — Господи, он бредит перед смертью!»
Мне оставалось только сказать сыновьям напоследок: «Я люблю вас, ребята». Потом я поцеловал их на прощание. Когда все закончилось, я почувствовал себя легко. Что бы ни случилось, я знал, что с моими сыновьями все будет в порядке. И я оправдал свои собственные ожидания. В самый важный момент своей жизни я был именно таким человеком, каким хотел быть.
А потом меня переложили на каталку и повезли по коридору в операционную. Двери операционной распахнулись, меня завезли ногами вперед, а Джилл отпустила мою руку и осталась позади. Помещение было похоже на пещеру, свет отражался от множества блестящих серебристых поверхностей — казалось, все в комнате было хромированным. Ощущение было такое, словно я попал на полку гигантского морозильника. Вокруг были люди в халатах, которые передвигались четко и бесшумно. Они перекладывали провода, передвигали лотки, брали в руки какие-то инструменты, которые блестели полированной сталью. Никто ничего не говорил, и это меня беспокоило. Вид у этих людей был строгий. Когда анестезиолог, доктор Харт, собрался надеть мне на лицо маску, я вспомнил историю о том, как в 1981 году президента Рейгана привезли на операцию после покушения. «Не могли бы все республиканцы, которые присутствуют здесь, поднять руки?» — попросил он, чтобы разрядить обстановку, царившую в операционной. Теперь я понял, что эта фраза могла быть не столько шуткой, сколько попыткой самосохранения. Я начал говорить: «Не могли бы все демократы, которые присутствуют…» Но произносил ли я это на самом деле? Была ли маска уже надета? Кажется, я почувствовал, как она давит мне на рот, услышал слабое эхо собственного дыхания, и тут меня ослепила яркая вспышка белого света.
Глава 13
Время покажет
Следующим моим ощущением было пробуждение… или сон о пробуждении. Сначала я подумал, что все еще нахожусь в операционной. Вдоль всей стены тянулся ряд аппаратов, футов шесть высотой. Потом я увидел часы с секундной стрелкой, медленно скользящей по цифрам, и с ужасом вспомнил слово, которое употребил доктор: «морбидность». Цел ли я? Нормально ли я соображаю? Большая стрелка рядом с двенадцатью, маленькая на цифре четыре. Четыре часа… но подождите — дня? Или утра? Это неважно. Я могу определить время. Затем я уставился в потолок и пересчитал плитки над головой, вычислив общее количество путем умножения. Считать у меня получается. Я пошевелил ногами. Поднял руку и приложил палец к носу. Я смотрел на аппараты в ногах моей кровати: волны, гистограммы, цифры — все показатели изменялись. Это, должно быть, хорошо, подумал я, но не был уверен, что действительно нахожусь в сознании.
Потом я почувствовал, как кто-то склонился надо мной, ощутил теплое дыхание на лице и прикосновение губ ко лбу.
— Джо? — услышал я.
— Джилли, это ты?
— Да. Я здесь.
— Я жив?
Джилл не была так уверена в этом, когда зашла за маленькую занавеску в послеоперационной палате вместе с Бо и Хантером через семь часов после начала операции. Доктор Джордж был очень доволен, когда сообщал моей семье, что операция прошла успешно, поэтому Джилл не была полностью готова к тому моменту, когда увидела меня лежащим в паутине проводов и трубок. Позже она рассказывала мне, что у нее подогнулись колени. По моему выбритому, распухшему и изуродованному черепу тянулась цепочка скоб. Голова походила на бесформенный бейсбольный мяч, с которого только что чуть не сорвали оболочку. Она была потрясена тем, каким маленьким я казался в постели. Но я все же лежал там, и я говорил.
