«Ты жив», — ответила она.
С точки зрения Джилл, мне повезло. Все ее страдания от того, что моя честность подвергалась сомнению, а моя президентская кампания развалилась, к тому моменту, когда она объявила меня живым, уже отошли в прошлое. «А что, если бы его не вынудили отказаться от участия в гонке, — думала она. — Он бы мотался по Нью-Гэмпширу, от Нашуа до Манчестера, от Конкорда до Бристоля, когда аневризма начала кровоточить. Смог бы он сделать перерыв, чтобы пройти лечение? Или стал бы продолжать, невзирая на боль?» Она слишком хорошо меня знала. «Ты бы не выжил, — сказала она мне позднее. — Все происходит не просто так».
В течение следующих 10 дней я был пациентом центра Уолтера Рида, и поначалу, когда восторг от того, что я выжил, прошел, я не был уверен, что обладаю всем необходимым, чтобы продолжать жить. Самая сильная боль ушла и больше никогда не возвращалась, но первые дни выздоровления были крайне трудными. Ко мне постоянно были подключены по меньшей мере три, а иногда и четыре монитора, и в те немногие часы, когда я бодрствовал, единственным способом заполнить время было лежать и смотреть на графики, измеряющие состояние жизненных систем моего организма. Я даже не был уверен, на что смотрю — кровоток, кислород, сердцебиение, кровяное давление? Все, что я мог сделать, это смотреть на экраны, пытаясь понять смысл светящегося движения графиков и линий, зная, что если одна из линий станет ровной, я, видимо, буду мертв. Помню моменты в темноте, когда мне казалось, что я не в состоянии удерживать эти линии и графики в движении. Это был тяжелый труд. В какую-то минуту я почти отказался от борьбы. График замедлился, и у меня не было сил запустить его снова… но тут я почувствовал, как надо мной наклонилась медсестра. Казалось, Перл Нельсон всегда была рядом. Она была примерно моего возраста, с такой тугой, жилистой, тонкой, как рельс, силой Аппалачей. Никто не умрет у Перл, если она не захочет. Я чувствовал, как она дует мне в нос, заставляя воздух проникать в мои легкие.
Медсестры в центре были воплощением абсолютного комфорта и беспрекословной любви: они чистили мне зубы, мыли меня, знали мой организм в мельчайших подробностях (я и представить себе не мог, что могу позволить подобную близость другому человеческому существу) — и при этом никогда не вызывали во мне чувства стыда. Когда меня беспокоила боль в затылке и я никак не мог удобно устроиться, Перл перебирала подушки, пока не находила то положение, которое было необходимо.
Несколько дней спустя, примерно в то время, когда Майкл Дукакис выиграл праймериз в Нью-Гэмпшире с рекордным отрывом, меня перевели из отделения интенсивной терапии в обычную палату. Врачи, которые то и дело входили и выходили из моей палаты, были довольны проделанной работой и моим выздоровлением. Через 10 дней после операции меня выписали из центра Уолтера Рида с условием, что я вернусь, когда наберусь сил, — недель через пять или шесть, — чтобы прооперировать вторую аневризму. Меня выкатили из больницы по дорожке, прикрытой затемнявшим ее навесом. Это напомнило мне выход с совещаний в Госдепартаменте. Джимми ждал меня в машине, чтобы отвезти домой. У дверей я встал с кресла, повернулся лицом к прессе и заметил удивление на лицах собравшихся репортеров. Я был истощен и не очень твердо стоял на ногах. Ряд скоб, посаженных поперек моего черепа, был прикрыт бейсболкой Delaware Blue Hens
[75]. Мои сотрудники уже опубликовали заявление о том, что мне понадобится вторая операция, поэтому журналисты хотели знать, как я к этому отношусь и каковы мои шансы. Доктор Джордж и другие врачи потратили много времени, объясняя мне мое состояние и прогноз. Конечно, мне становилось лучше, но в нейрохирургии было много неизвестного. Инстинкт, как всегда, подсказывал мне не обращать внимания на свое затруднительное положение. Я объявил журналистам, что, на мой взгляд, вторая операция — сущий пустяк, и это явно вызвало небольшую бурю в нейрохирургическом сообществе. Когда в следующий раз я встретился с доктором Джорджем, он был немного сердит. Ему звонили коллеги и интересовались, с какой стати он сказал своему очень известному пациенту, что следующая операция будет легкой. Он всегда говорил мне, что там не будет ничего легкого, и я не сомневался в его словах. Причем вспомнил я об этом уже по дороге домой. Машину вел Джим, мы говорили о наших детях. Мне захотелось расспросить его о младшей дочери, моей двухлетней племяннице, на крестинах которой я присутствовал в тот день, когда разразилась история с Кинноком. Я начал: «А как поживает…» — и не смог вспомнить ее имя. Я почувствовал холодный укол паники. Удастся ли мне полностью восстановиться? Даже врачи не могли сказать наверняка. Время покажет, говорили они. Время покажет.
Я беспокоился о своем психическом восстановлении, но физическое выздоровление было предметом моей личной гордости. Меня переполняла решимость встать на ноги быстрее, чем все ожидают, и в первые несколько недель действительно чувствовал себя хорошо. Джилл ловила меня на лестнице. «Врачи говорят, что тебе пока рано подниматься по лестнице, Джо», — напоминала она. Я кивал, но был так уверен, что стремительно выздоровливаю, так сильно было мое намерение показать свою хорошую форму, что я пользовался любой возможностью. И настолько преуспел, что в начале марта врачи разрешили мне поехать пожить в квартире друга на берегу океана в Бетани-Бич. Я не привык так долго сидеть дома взаперти, и мне нужно было сменить обстановку, поэтому мы с Джилл отправились в путь. В первый вечер нашего пребывания там я развалился на полу перед камином. Повернув голову, чтобы полюбоваться океаном, я вдруг почувствовал какое-то дребезжание в голове. Затем комната начала вращаться, и я не мог это контролировать. Голова кружилась так, что мне не удалось встать. Я позвал Джилл из соседней комнаты, и она позвонила доктору Джорджу, который успокоил меня.
— Это нормально, сенатор.
— Но почему это происходит?
— Мы не знаем почему, но говорю вам, такое случается. Это пройдет, но выздоровление — процесс не быстрый.
— Это может случиться снова? — Я хотел знать.
Он не мог ответить однозначно, но в том, что только что произошло со мной, не было ничего необычного.
Когда мы вернулись домой, я относился к своему мозгу как к хрупкому яйцу. Мне было страшно поворачивать голову на подушке. Всякий раз, вставая, я держал шею прямо, следя за тем, чтобы в голове не застучало. А однажды утром я вообще не смог встать. Боли в груди и животе были настолько мучительными, что я не мог подняться с кровати. Такой боли я еще никогда не испытывал, даже при кровотечении. При каждом вдохе мне казалось, что мои внутренности вырезают кухонным ножом. Мне удалось свернуться в клубок и сделать несколько неглубоких вдохов, чтобы унять острую боль. Но мне так и не удалось подняться с постели, даже когда я начал приказывать вслух сам себе: «Вставай! Черт возьми, Джо, вставай!» Джилл вызвала знакомого врача, жившего поблизости, — того самого, который диагностировал мою аневризму как защемление нерва. Он спросил, что я ел на завтрак. Когда я ответил, что яичницу-болтунью, он поставил диагноз: газовый пузырь. Как же мне хотелось, чтобы он оказался прав! Мысль о том, что я снова буду недееспособен в течение нескольких дней или недель, была просто невыносима. Однако соседский доктор опять ошибся.
