В мае 1988 года меня снова привезли в операционную доктора Джорджа. Я имел непоколебимую веру в способности своего хирурга, но ничего не оставлял на волю случая. Мне было дано специальное разрешение взять в операционную свои четки. Джордж считал, что вторая операция прошла успешно, но поскольку врачам нужно было следить за состоянием моей крови, я провел в больнице почти весь май, не имея никакой информации о том, когда смогу вернуться домой, и почти ничего не делая. Мое внимание как никогда было сосредоточено на внешнем мире. Я сидел на кровати и смотрел в окно, наблюдая за радиовышкой, которая с каждым днем вырастала на горизонте. Десять футов, потом двадцать, потом тридцать, потом пятьдесят — к тому времени, как ее достроят, сказал я себе, я уйду отсюда. Джилл держала меня в курсе дел на нашей кухне. В Станции на кухне выкладывали ярко-белую мексиканскую плитку. Мне почему-то не терпелось ее увидеть.
Когда в феврале со мной случилось несчастье, наши друзья и соседи по всему Делавэру постоянно завозили нам еду и предлагали помощь. В тот год Джилл преподавала полный рабочий день, а по вечерам и по выходным моталась в центр Уолтера Рида, так что ей нужна была поддержка. В мае, когда я лежал в больнице, три-четыре раза в неделю мне присылали свежие сэндвичи от одной из наших любимых закусочных в Делавэре. Сэндвичи везли в Вашингтон, а когда мне нельзя было их есть, они доставались медсестрам.
На этот раз, выйдя из больницы, я чувствовал себя более сильным, но менее уверенным в себе, чем в первый раз. Я так похудел, что мне было неприятно видеть свое отражение в зеркале. И хуже того, во время второй операции врачи задели нерв, который контролирует мышцы лба, поэтому правая сторона лба была неподвижна. Правое веко опустилось. Мне не хотелось показываться людям в таком виде, и когда Джилл предложила пойти на балет, я согласился, но только при условии, что мы войдем в ложу после того, как погаснет свет. Я боялся того момента, когда после спектакля зажгут свет. Я спрашивал доктора, когда эта проблема с мертвым лицом разрешится, но он не был уверен в том, навсегда это или нет. Лучшее, что он мог предложить, — это прогноз, который каждое утро после пробуждения всплывал у меня в голове: время покажет.
Мне оставалось только смириться с этим.
Я был слаб, лоб у меня был наполовину парализован, и мне все еще было трудно сосредоточиться. Объем моего внимания был минимальным, и я очень быстро уставал. Поэтому я ждал. Я следовал предписаниям врачей и Джилл, держался подальше от работы и телефонов и впервые в жизни по-настоящему отдыхал. Я занимался стрельбой из лука (Джимми принес мне его, когда я достаточно окреп), ездил на Кеннет-сквер, чтобы посидеть на солнце и пообедать, гонял мячи для гольфа на тренировочной площадке. Через шесть недель после второй операции мышцы лба и щеки наконец снова ожили. Но я все равно почти не выходил из дома.
В Делавэре Байдена видели так редко, что в мой офис начали звонить репортеры, которые слышали из надежных источников, что сенатор — овощ. Некоторые вспоминали слова Бена Брэдли, знаменитого редактора Washington Post. «Байден уже никогда не будет прежним», — сказал он, когда услышал о моей первой операции. Журналисты требовали разрешить им поговорить со мной, иначе грозились написать статьи самостоятельно. Но мои сотрудники по-прежнему не давали мне подходить к телефону. А Джилл по-прежнему не позволяла отвечать на звонки президента Рейгана.
Единственным вашингтонским другом, нарушившим правила, был Тед Кеннеди, который однажды позвонил Норме Лонг в мой офис в Уилмингтоне и попросил кого-нибудь встретить его на вокзале. Он приехал на поезде из Вашингтона, был полон решимости навестить меня дома и не желал принимать отказа. Джилл как раз устраивала ланч для своих подруг, когда в дом вошел сенатор Кеннеди. В руках у него была гравюра с изображением большого ирландского оленя. «Моему ирландскому председателю», — написал он на ней. Тедди привез с собой купальный костюм.
Позже я узнал, что Кеннеди и его сотрудники взяли на себя работу в судебном комитете, и хотя это редко случается в Сенате, они великодушно уступали пожеланиям моих сотрудников, пока меня не было. Этот дружеский жест позволил мне почувствовать себя менее виноватым из-за своего семимесячного отсутствия. Никогда еще я не был так рад видеть коллегу, как в тот день, когда Кеннеди появился у нас дома. Но он не хотел говорить о делах. Он просто хотел, чтобы я знал, что меня не хватает и что мои коллеги с нетерпением ждут моего возвращения.
К концу августа я снова почувствовал себя самим собой. Энергия и способность к концентрации полностью восстановились. Врачи осмотрели меня и разрешили вернуться к работе, когда Конгресс вновь соберется после Дня труда. Мое первое появление на публике состоялось в конце августа на ежегодном празднике округ Сассекс в Делавэре, где я стоял и слушал, как семьсот моих старых друзей скандируют: «Джо! Джо! Джо!» Мне хотелось заверить их, что я вернулся, чтобы служить им в Сенате в меру своих возможностей. «Хорошая новость заключается в том, что я могу делать все, что делал раньше, — объявил я толпе. — А плохая новость в том, что я не могу сделать ничего лучше».
У меня было много времени, чтобы подумать о своем прошлом и будущем, и я хотел остаться в Сенате на долгие годы. Хорошо это или плохо, но я публичный человек. Конечно, я счастливчик. Это был, как я сказал в тот день, «мой второй шанс в жизни»… Я жив. Со мной все в порядке. Моя семья счастлива. Я делаю то, что люблю.
Через пару дней, когда мы сидели на кухне с Джимми, раздался звонок. На линии был Майкл Дукакис, кандидат в президенты от Демократической партии. Ему надо было поговорить со мной. Джимми велел мне не отвечать на звонок, но я ответил. До дня выборов оставалось всего два месяца, и вице-президент Джордж Буш начал увеличивать отрыв по результатам опросов. В последний раз, когда Дукакис звонил мне, он хотел, чтобы я замолвил за него словечко перед одним руководителем профсоюза, который тянул с поддержкой. Теперь он просил еще об одном одолжении: «Джо, мне нужна твоя помощь».
Он хотел вернуть Джона Сассо, чтобы тот помог ему вести кампанию. Ему надо было знать, что я скажу публично о парне, которого он уволил после того, как тот выпустил первую торпеду по моей кампании.
«А что Джон скажет обо мне, губернатор?» — спросил я.
«Что ты имеешь в виду?» — Дукакис не собирался заглаживать свою вину передо мной. Он просто хотел сгладить ситуацию с возвращением Сассо в свою команду.
«Джо, — сказал он, — у Джона был ужасный год».
У меня было странное чувство, когда я повесил трубку: я не испытывал никакого гнева вообще, ни по какому поводу. Я понял, что на самом деле не держу зла на Джона Сассо. Зачем тратить на это время? По сути, я надеялся, что он поможет Дукакису победить вице-президента Буша.
Через несколько часов Дукакис объявил о возвращении своего друга Джона Сассо. Очевидно, они уже назначили пресс-конференцию, прежде чем позвонить мне. «Я очень рад, что Джон снова участвует в кампании, — заявил Дукакис собравшейся прессе. — Он заплатил свою цену: год — это долгий срок». Губернатор признал, что Сассо совершил ужасную ошибку, но «в том, что сделал Джон, не было ничего противозаконного», и сообщил журналистам, что обсуждал со мной возвращение Сассо. По словам Дукакиса, Джо Байден «проявил редкое великодушие».
