Сассо выступил с собственным заявлением: «То, что я сделал в сентябре, было ошибкой в суждении. Мне очень жаль, что это причинило боль сенатору Байдену и его семье. Дело в том, что сенатор Байден — человек с сильным характером. Он доказал это как в личной жизни, так и в профессиональной. И если инцидент в сентябре прошлого года заставил вас думать обратное, то я твердо убежден, что это впечатление неверно… В других выступлениях он, несомненно, называл имя Нила Киннока, цитируя его, и я не верю, что он каким-либо образом намеревался ввести в заблуждение американский народ».
В среду, 7 сентября 1988 года, я сел на поезд в Уилмингтоне, чтобы, как обычно, ехать в Вашингтон. Джилл, дети, мои родители, братья и сестры отправились со мной. Мой друг машинист отсалютовал мне протяжным гудком.
В Вашингтоне я шел через парковку к своему офису, и тут меня кто-то окликнул. Обернувшись, я увидел своего коллегу Дэниела Патрика Мойнихэна. «Ты вернулся, — повторял он, обнимая меня своими длинными руками. — Ты вернулся». Я даже удивился силе его объятий. С первого дня, когда я вошел в Сенат после смерти Нейлии, я получал искреннюю и теплую поддержку своих коллег, но спонтанность и щедрость реакции на мое возвращение в этот раз, через семь месяцев отсутствия, тронули меня.
Мои сотрудники устроили вечеринку-сюрприз, и сенаторы от обеих партий заглядывали ко мне весь день. Я председательствовал на слушаниях в подкомитете по международным отношениям в присутствии всей семьи и большой группы репортеров. Моя семья приехала сюда, пошутил я, обращаясь к журналистам, «чтобы убедиться, что я сформулирую вопросы и пойму ответы…». «Я вернулся. Все плохое позади. Давайте вернемся к работе». Но в тот день все шло кувырком — за каждым углом меня ожидал очередной прием в мою честь.
Ближе к концу дня в Сенате мои коллеги единогласно приняли резолюцию, приветствующую мое возвращение, а затем встали и устроили мне овацию. Я сидел за письменным столом и слушал торжественные выступления своих сенатских друзей, а семья наблюдала за происходящим сверху, с галереи. Одну из самых приятных речей произнес лидер республиканцев Боб Доул, который на личном опыте знал, каково это — иметь проблемы со здоровьем. В 1944 году, будучи 20-летним солдатом в Италии, он был так тяжело ранен, что практически потерял способность пользоваться обеими руками. Он преодолел все невзгоды, поднялся на вершину Сената и выиграл президентскую номинацию своей партии в 1996 году. «Все, кто знает про упорство, а также силу духа Джо Байдена, — сказал Доул, — не удивлены, что он одержал победу». Эти слова из уст Боба Доула много значили для меня.
В тот день меня много просили говорить, но дыхание у меня перехватило единственный раз, после приветственных речей на заседании. Помню, как обвел взглядом зал Сената и увидел множество людей, которых уважал и которыми восхищался. Некоторые из них, такие как Боб Берд, Дэниел Иноуйе, Тед Стивенс, Арлен Спектер и Пит Домениси, все еще там 20 лет спустя. Но многие — Дэниел Патрик Мойнихэн, Фриц Холлингс, Уэнделл Форд, Нэнси Кассебаум, Алан Симпсон и Боб Доул — теперь ушли, и нам их не хватает. Это были люди широких взглядов, имевшие сильный характер и опыт, которые знали, что в делах Сената есть нечто большее, чем просто однопартийная политика. Они выходили за границы партий, завязывали крепкие дружеские отношения и заключали важные союзы. Они культивировали эти связи не из политической целесообразности, а потому, что понимали, насколько важны узы личных отношений в такой сложной и разнообразной демократии, как наша. Тогда, в 1988 году, я верил, что, каким бы щекотливым ни был вопрос, политические страсти не могут поколебать уважения, которое эти сенаторы питали друг к другу.
«Друзья — это очень важно, — сказал я людям, которые участвовали в заседании в тот день. — Важно иметь место, где вы хотите быть, но еще важнее знать, что в этом месте вас всегда будут ждать. Если я скажу больше, ирландец во мне может выползти наружу, и я стану слишком сентиментальным».
Возвращаясь с одного из фуршетов, устроенных в мою честь, мой друг по Сенату Алан Симпсон шутливо поведал о судьбоносных переменах, произошедших в Сенате за семь месяцев моего отсутствия: «Пока Джо нас не покинул, у нас никогда не было креветок». Я с радостью обнаружил, что ритм и постоянство этого места остались прежними. Однако в тот день что-то было по-другому, и это были мои собственные внутренние ритмы. Годами Уэнделл Форд и Фриц Холлингс говорили мне: «Притормози». Но только теперь я наконец осознал мудрость этого совета. Мое ощущение безотлагательности стало не таким острым. Последний год преподал мне важный урок: единственное, что действительно требует неотложного участия, — это вопросы жизни и смерти.
Я был не менее горячо предан делу, но больше не чувствовал, что должен использовать каждую минуту, чтобы добиться успеха. Я могу пропустить слушание судебного комитета, и законопроект о преступлениях не будет потерян. Я могу пропустить собрание Демократической партии, совещание персонала или политическое мероприятие и все равно хорошо выполнять свою работу. И, самое главное, я понял, что никакая неудача — даже такая публичная и болезненная, как конец моей президентской кампании, — не должна определять мою эпитафию. Я верил в абсолютную справедливость и разумность американского народа и верил, что смогу восстановить свою репутацию.
Только время покажет… а время у меня было.
Глава 14
Не оставаться в стороне
Мой младший сын Хантер редко просил меня об одолжении, поэтому я был немного удивлен, когда он попросил меня выступить с речью в Джорджтауне. Всякий раз, когда Бо просил меня выступить в Пенсильванском университете, я старался идти ему навстречу. В общей сложности за последние годы я, должно быть, выступил дюжину раз по просьбе Бо, но не мог вспомнить ни одного выступления по просьбе Хантера. Поэтому, когда он попросил меня, я не смог сказать «нет». Президент Джорджтауна хотел, чтобы я выступил с докладом для добровольцев из иезуитской службы о том, как моя вера и религия повлияли на мои политические взгляды. Это была тема, от которой я всегда уклонялся, потому что выносить религиозные вопросы на политическую арену мне всегда было немного неловко. Однако написание этой речи оказалось одним из самых поучительных упражнений в моей политической жизни.
Я набрал более двенадцати тысяч голосов в Сенате и могу сказать, что там полно людей, которые любят играть со статистикой, скрупулезно подсчитывая цифры при описании карьерных шагов. Фактически они берут выборку из ста сенаторов и выстраивают нас по скользкой шкале от либерала к консерватору. Но эти цифры никогда особо ничего не значили ни для меня, ни для моих избирателей в Делавэре. И так как моя избирательная кампания была такой краткой и сумбурной, у меня никогда не было времени посидеть и подумать о всеобъемлющей этике, которая связала все воедино. Я был словно художник-пуантилист, который был так занят рисованием каждой точки, что не нашел времени, чтобы отойти и посмотреть на картину, появляющуюся на холсте. Таким образом, тема выступления в Джорджтауне подняла важный вопрос, и я посчитал нужным осветить его. Когда я писал речь, стало понятно, что все на самом деле очень просто: свой главный урок я получил от католической церкви и от моих родителей. На это знание я всегда опирался, когда строил свою политическую карьеру. А именно: величайшие грехи на этой земле совершаются влиятельнейшими людьми, злоупотребляющими властью. Это послание постоянно подкреплялось воскресными проповедями в школе и дома. Иисус не проводил время с фарисеями. Иисус общался с проститутками, с прокаженными и плохими парнями.
