Когда прокурор возразил, судья заметил: «Хотя мы живем в двадцатом веке, некоторые люди до сих пор думают, что неприлично, даже низко, желать мужчину другой женщины, а я думаю, что если кто-то позволяет себе подобное поведение, то можно назвать подобного человека эгоистичным и как минимум недостойным доверия. …Я не могу сказать, что это неуместный выпад, потому что это касается того, к чему она должна быть готова. Я пропущу это замечание». «На протяжении всего судебного процесса, — продолжила г-жа Хэнсон, — мне намекали, что я вела себя подобно проститутке и что у меня отсутствуют моральные принципы. Мне задавали вопросы об интимных подробностях моей сексуальной жизни. …Такое отношение ко мне заставило меня сомневаться в том, что я проживаю в Америке».
У женщины из Айовы не было претензий к полиции или медицинскому персоналу, и хотя она не подвергалась таким унижениям в суде, она все равно была ошеломлена тем, как сама стала буквально одной из улик. «Я быстро уяснила, что преступление, которое было совершено над моим телом и моей личностью, было преступлением против штата. Это больше не было преступлением против меня, и это меня шокировало, очень неприятно поразило. Я стала просто свидетелем в деле против штата Айова. Это все, чем я была, и это меня расстраивает. …Я была просто человеком, который нужен штату Айова, чтобы осудить преступника». Женщину из Айовы на слушаниях сопровождал ее друг-юрист, чье сочувствие подчеркнуло проблему, с которой сталкиваются женщины. «Я не думаю, что есть кто-то, кто может взять их за руки и заранее тщательно проинструктировать, дать понять, чего система может ожидать от них, — заявил он. — Недавно в Айове в городской агломерации Quad Cities в Давенпорте [состоялся] пресловутый арест пятнадцатилетней жертвы, подавшей жалобу на нападавшего мужчину, а затем, когда она отказалась давать показания, судья отправил ее в тюрьму за неуважение к суду. Что же, в этом есть логика, но жертве ее понять сложно. …После того, как человек понимает, как работает система, понимает, что его право на защиту в реальности означает выставление на всеобщее обозрение, он снова начинает чувствовать себя жертвой».
Я никогда не забуду свидетельство студентки колледжа, которая рассказала, что была изнасилована в своей комнате в общежитии бойфрендом одной из подруг.
После случившегося она приняла горячий душ, и пока сидела на своей кровати и рыдала, вошел заведующий общежитием, которому она призналась.
«Вас изнасиловали!» — воскликнул он.
«Нет, не изнасиловали, — сказала потерпевшая. — Я его знала».
Другие свидетели показали, что жертвы изнасилований часто винили себя, и эти чувства еще и подкреплялись их подругами. Студентка старших курсов Пенсильванского университета, в котором впоследствии учился Бо, соучредитель организации по борьбе с раком, откровенно рассказала о том, с чем столкнулась: «Для меня знакомство с проблемой состоялось в первый год учебы: моя подруга была изнасилована. Все соответствовало стереотипу: ей было восемнадцать, она училась в колледже. Она очень старалась вписаться в компанию и найти друзей, а еще она выпила больше, чем нужно, в ту ночь. И мы, ее друзья, тоже находились во власти стереотипа. Мы спросили, почему она поднялась наверх. Мы не хотели верить, что эти парни, с которыми мы ходили на занятия и которых мы знали, могли быть насильниками. Мы не сказали ей, что это не ее вина, и мы вообще ничего не сказали, потому что не знали, что сделать, сказать. …На душе [жертвы] остаются неизгладимые шрамы. Она говорит сейчас, что мы не знаем, какой она была раньше, и знаем ее только как жертву изнасилования. Она ушла из университета».
Вот такого рода свидетельства должен был выслушать Сенат, в котором абсолютное большинство (98 из 100 человек) составляли мужчины. Но на первых слушаниях редко присутствовали члены судебного комитета. Мой голос был гласом вопиющего в пустыне, а еще я был несколько удивлен сопротивлением, встреченным со стороны сенатских защитников прав женщин.
Я знал, что они не совсем мне доверяли, потому что моя позиция по вопросу абортов не была однозначной. С одной стороны, я поддерживал право женщины на аборт, а с другой, по-прежнему выступал против федерального финансирования процедуры. Группы по защите прав женщин, наверное, были бы более лояльны, если бы инициаторами законопроекта выступали Говард Метценбаум или Пол Саймон. «О, Виктория, ты милая девочка, но ты работаешь на Джо Байдена, — было сказано моей сотруднице, одному из авторов закона „О насилии в отношении женщин“. — Почему мы должны тебе доверять?»
Но было и кое-что еще, помимо недоверия. У меня возникло ощущение, что группы по защите прав женщин были обеспокоены тем, что законопроект отвлечет внимание от основных проблем, которые они озвучивали. А также, пообщавшись с хорошо знакомыми мне женщинами, я почувствовал, что законопроект каким-то образом задевает их чувства. Я заговорил о нем с Джилл, и тот разговор на многое открыл мне глаза. Однажды утром, когда она собиралась в школу, я повернулся к ней и сказал, что я горд своим выступлением. Я ожидал — и, конечно же, надеялся, — что моя жена обнимет меня и скажет, как она мной гордится. Но после долгого молчания она сказала: «Почему ты это делаешь? Нам не нужна защита».
Я не совсем понимал, что ее беспокоило, пока мы не обсудили это еще раз спустя несколько месяцев. Джилл работала над своей первой степенью магистра в 1991 г. на вечерних курсах в Уэст-Честерском университете. Обычно, когда я приезжал домой после рабочего дня в Сенате, она ждала меня на подъездной дорожке в машине с заведенным двигателем. Как только я входил в дом, она отправлялась в школу, а я готовил свои «пашгетти» для Эшли. Но в тот день я хотел обсудить с ней одну новость, так что я постучался в окно ее машины. «Джилл, ты слышала об этом насильнике?» — спросил я. Насильник орудовал именно в ее кампусе. «Почему бы тебе не припарковаться напротив старого главного здания, где есть хорошее освещение?» «Там нет парковки», — напомнила она мне. «Просто припаркуйся там, и мы заплатим этот проклятый штраф», — сказал я, но видел, что она разозлилась. Когда она поехала, я уже буквально висел на машине. «Черт возьми, Джилл, помедленнее. Обещай мне припарковаться перед зданием, — крикнул я. — Что с тобой?»
«Что со мной? — спросила она. — Я возмущена! Я знаю, ты прав, но как мужчина ты не должен так поступать, и меня это возмущает». Почему женщине нужно парковаться там, где нет парковки, но есть освещение, чтобы ее путь до школы был безопасным? Она была права. Это было несправедливо, но так оно и было.
Из того, что я узнал в ходе продолжающихся слушаний, я понял, откуда берет начало источник негодования. Долгое время женщины считались гражданами второго сорта и даже собственностью мужчин. У нас были показания экспертов о том, что самые ранние законы, защищавщие женщин от изнасилования, были написаны для того, чтобы защитить дочерей, рассматривавшихся как отцовская собственность. Если дочь подверглась насилию, то она становилась «испорченным товаром», следовательно, выдать ее замуж становилось проблематично. Жертва, скорее всего, становилась обузой для отца.
В 1868 году, по свидетельству экспертов, Верховный суд отказал жене в праве предъявить иск своему мужу за нападение и нанесение побоев. Государственные суды в 1800-е годы постановили, что мужчины имеют законное право избивать своих жен. Эксперты отметили, что Британская энциклопедия еще недавно, в 1958 году, определяла изнасилование как «преступление, совершенное мужчиной с целью получения незаконного полового сношения с женщиной без ее согласия путем запугивания, силой или мошенничеством; муж не может изнасиловать свою жену, если она юридически не отделена от него». Всего двадцать лет назад, как напомнили комитету, насильники обычно освобождались, если жертва не могла доказать, что она рисковала своей жизнью, отбиваясь «с крайним сопротивлением».
