Мой интерес к распаду бывшей Югославии начался с визита одного очень настойчивого монаха. Он появился в моем офисе вместе с лоббистом с Кей-стрит
[78], пришедшим помочь ему с переводом, однако английский монаха был достаточно хорош для понимания. Монах был одет в традиционные одежды, был серьезен и говорил убедительно. Он был хорватом, католиком Римско-католической церкви, и хотел рассказать мне о том, что происходило в его стране.
Люди со всего мира ходатайствуют о встрече со мной, а затем рассказывают мне о чем-то ужасном, происходящем в каком-то отдаленном уголке, на который никто не обращает внимания, и говорят, что Америка должна прийти на помощь. Когда они приходят в мой офис с мольбой, они возлагают на Америку огромные надежды. Люди со всего мира полагаются на Америку. Более того, они полагаются на нашу веру в основополагающие принципы свободы, равенства и элементарной порядочности. Они полагаются на нашу веру в то, что мы можем и должны помочь сделать мир более безопасным местом. И они полагаются на нашу веру в то, что есть убедительные моральные причины действовать, выходящие за рамки чисто национальных интересов. Иногда мы преуспеваем, иногда терпим неудачу, но дело в том, что все люди по всему миру видят, как мы пытаемся. Вот почему монах, например, не переставал просить о встрече. Один из моих сотрудников по международным связям, Джейми Рубин, сказал, что, по его мнению, в этом что-то есть. Мы должны были поговорить с этим парнем.
Он хотел рассказать мне об ужасных вещах, которые этнические сербы совершали в католической святыне в Меджугорье на юге Боснии. Меджугорье можно считать Лурдом
[79] Боснии, а православные сербы не только отказывали в доступе к храму хорватам, но и оскверняли святыню. Он опасался, что сербы готовы полностью разрушить храм. …Он знал католиков в Боснии и Хорватии, которые были убиты сербами. …Он знал, что Милошевич разжигал в сербах военные настроения. Он также полагался на меня, обращаясь ко мне как к католику. Я был горячим сторонником Израиля, напомнил он мне, а ведь в Югославии убивают католиков, так почему я так долго закрывал глаза на эту ситуацию?
К 1991 году, когда монах обратился ко мне, я знал, что ситуация в Югославии ухудшается, но он заставил меня обратить на нее более пристальное внимание. Я был председателем подкомитета по европейским делам сенатского комитета по международным отношениям, соответственно Югославия подходила под мою юрисдикцию, так что я решил заняться этим делом вплотную.
Ко мне приходили и другие югославы со своими историями: православные сербы, хорваты, мусульмане-боснийцы и албанские мусульмане из Косово. Ни о чем хорошем это не говорило. Страна раскалывалась, и наш заместитель госсекретаря Лоуренс Иглбергер, который был знаком с ситуацией в регионе лучше, чем кто-либо, предупреждал, что распад страны обернется кровавой бойней.
С 1945 по 1980 год Югославией правил Иосип Броз Тито, старый хитрый коммунист и волевой политик с помощью тайной полиции сдерживал и объединял народы, отличавшиеся друг от друга этнически и религиозно. Православные сербы доминировали в Сербии и Черногории, Хорватия была населена в основном католиками, Косово принадлежало преимущественно албанским мусульманам. В центре расположилась Босния и Герцеговина. Сорок четыре процента населения Боснии составляли мусульмане, 31 процент сербы и 17 процентов хорваты. Чтобы сдерживать это полиэтническое сообщество, нужен был гениальный политик, — и этим гением был Тито.
Я начал понимать, как он это сделал, еще в 1979 году, когда в качестве официального представителя от Соединенных Штатов присутствовал на похоронах Эдварда Карделя, интеллектуального наставника Тито. Я прилетел в Загреб с Авереллом Гарриманом и его женой Памелой. Гарриман был одним из самых убежденных интернационалистов XX века, живой легендой, одним из составителей плана Маршалла и во времена Рузвельта послом в Советском Союзе. Он был рядом с Рузвельтом в Ялте в 1945 году, когда Черчиль и Сталин делили послевоенную Европу.
Гарриман познакомился с Тито во время войны и потратил более тридцати лет, пытаясь перетянуть маршала на сторону Запада, а Советы так же пытались переманить его к себе. (Как бы то ни было, Тито настаивал на независимости как от Востока, так и от Запада, но в том, что касалось военных и экономических дел, с радостью принимал подачки с обеих сторон.)
Итак, после похорон в Загребе, Гарриман попросил о личной встрече с Тито, но маршал ясно дал понять, что он не встречается ни с кем отдельно из боязни обидеть остальных. Гарриман не привык довольствоваться отказом и отказывался покидать страну, пока не получил желаемого. В конце концов Тито согласился встретиться за обедом, но не в Загребе, где мы могли попасться кому-то на глаза. Он хотел, чтобы мы встретились с ним на его вилле с видом на Адриатическое море в Хорватии. Итак, мы полетели в Сплит. Пролетая над Боснией и Герцеговиной, мы с Гарриманом разговаривали. Он был классическим интернационалистом старой школы, сторонником активного участия США в мировой политике. «Мы должны заняться Югославией, — сказал он, — нам нельзя оставаться в стороне».
Вся эта поездка была для меня настоящим откровением, а Гарриман стал моим личным наставником. Он был человеком старой закалки, достойным подражания. Дело было не только в его элегантности или вежливости. Несмотря на то что он был наследником состояния, он всегда сам стоял у руля, руководя сначала своим бизнесом, а затем построив карьеру на государственной службе в качестве посла, члена кабинета и на посту губернатора Нью-Йорка. Он относился к окружающим людям по-отечески, и когда я попал Сенат, будучи тридцатилетним «ребенком», он «усыновил» и меня. В мой первый год на посту он приглашал меня на свои званые обеды, где буквально обучал меня. На эти обеды он приглашал очень важных людей, и ему нравилось вовлекать меня в разговор. Однако тогда я не решался говорить то, что думал: я боялся, что его гости будут смеяться над робким новичком во внешней политике. Однажды вечером мы присели в гостиной, чтобы побеседовать перед едой, губернатор Гарриман сидел в своем кресле, а я сел на диван. Генри Киссинджер был напротив меня, Тед Кеннеди сидел слева от меня, а рядом с Кеннеди сидел Пол Уорнке, крупнейший специалист в области контроля над вооружениями в то время, выступавший за замедление гонки вооружений между США и СССР. В разгар дискуссии о контроле над вооружениями Гарриман повернулся ко мне и сказал: «Ну, Джо, что ты думаешь?» Когда я заговорил, то, нервничая, взял в руки какой-то сферический объект, который был на журнальном столике. Я крутил его в руках все то время, пока говорил. Когда я взглянул на Киссинджера, мне показалось, что он выглядит встревоженным. И остальные тоже сидели в напряжении. «Что, черт возьми, я такого сказал?» — со страхом подумал я. Дворецкий спас ситуацию, позвав нас к ужину. Все вскочили со своих мест и направились к столу. Когда все вышли, Тед Кеннеди по-отечески положил руку мне на плечо и прошептал: «Джо, положи это».
