Страшное подозрение, что предмет, который я крутил в руках, был яйцом Фаберже, стоившим, вероятно, больше, чем мой дом, поразило меня. Однако мне было настолько неловко, что я не задал хозяину ни одного вопроса.
Между тем Гарриман не отказался от идеи продолжить мое образование. Когда мы летели в Сплит на встречу с Тито, Гарриман преподал мне два урока. Во-первых, никогда не доверять чужому мнению о стране или иностранном лидере, когда ты можешь познакомиться и узнать их лично. Тито мог быть коммунистом, но не все коммунисты одинаковы. И, во-вторых, Гарриман хотел, чтобы я увидел преимущества постоянного взаимодействия, даже с явными врагами. «Не верь, — говорил он, — но вмешивайся. Будь жестким, но вмешивайся». Поддерживая отношения с такими лидерами, как Тито, мы могли подтолкнуть их к переменам.
Гарриман был умным игроком. Если Тито когда-либо будет вынужден выбирать между Советами и Соединенными Штатами, Гарриман хотел, чтобы маршал знал расстановку сил. Гарриман глубоко верил в идеалы и идеи Америки и Запада, и он полагал, что чем сильнее наши противники проникнутся ими, тем более они будут убеждены в преимуществах дружеских отношений с Соединенными Штатами и тем более успешно мы сможем повлиять на их внутреннюю политику. Даже во времена «холодной войны» лучшим оружием нашей нации были идеи. Он объяснил мне, что, изучив советскую систему, понял, что ее крах неизбежен. Гарриман считал, что я должен познакомиться с Югославией, потому что эта страна в двадцать первом веке могла бы стать нашим союзником. Ради достижения этой цели Гарриман работал долго и упорно, но он осознавал, что уже стар, и понимал, что работу по созданию дружественной прозападной Югославии, возможно, придется заканчивать уже следующему поколению.
Югославия мне понравилась, она была совсем не похожа на то, что я ожидал увидеть. Я представлял себе серый и унылый коммунистический пейзаж, с трейлерами и казенной послевоенной архитектурой, бетонными тротуарами в ямах и темную пелену едкого дыма от сжигаемого угля.
Однако я не увидел ничего подобного. Загреб был ярким и светлым городом, с кирпичными зданиями эпохи Габсбургов, с сияющими белыми колоннадами и светло-желтой лепниной. Люди водили приличные машины и носили одежду ярких цветов. Что меня больше всего потрясло на Балканах, так это красота самой земли. На пути в Сплит я созерцал пейзажи из окна самолета, и они были потрясающими: бурные реки, красивые равнины и гигантские хвойные деревья, все это напомнило мне Скалистые горы.
Когда мы добрались до Сплита, города на побережье Адриатического моря, я почувствовал, что и там у людей все в порядке. Там тоже ездили на приличных машинах, на крышах торчали телевизионные антенны. Здесь было ощущение жизни, которого не было в других местах за железным занавесом. В Москве я постоянно ощущал себя в полицейском государстве, в американском секторе Берлина я всегда чувствовал, что город находится в осаде.
Югославия была совершенно другой. Здесь были лыжные трассы, люди катались на лыжах. До того, как я все это увидел, я не особо задумывался о том, чем занимаются коммунисты в свободное время. Представление о коммунизме как о громоздкой монолитной системе, одинаковой во всех странах, оказалось совершенно неверным.
В Сплите было место для индивидуального самовыражения, была открытость, это был островок капитализма внутри коммунистической системы. Здесь существовала частная собственность, и индивидуальные предприниматели управляли ресторанами и магазинами, правда, существовало и подпольное предпринимательство. Взамен Тито потребовал, чтобы народ поддерживал движение неприсоединения Югославии.
Дом Тито на Адриатике был совсем не похож на дворец, скорее на загородный дом. Если бы он находился где-нибудь на озере в Мэриленде, он мог стоить не более 2 млн долларов. Когда мы ехали по подъездной дорожке к дому, мне вспомнилось озеро Сканителес, где выросла Нейлия.
Сам Тито встретил нас у дверей и, проведя в комнату с видом на море, рассадил нас всех за небольшим столом. На одном конце стола сидел Гарриман, на другом — Тито. Тито со своего места мог видеть море, и этот факт меня удивил, так как мне казалось, что ему должна была доставлять удовольствие демонстрация вида посетителям. Я сидел один, тогда как наш посол Ларри Иглбергер и его югославский коллега сидели вместе недалеко от меня. Нам повезло, что стол был небольшой, потому что и Тито, и Гарриману было уже под девяносто, и оба были глуховаты. Чтобы услышать друг друга, им приходилось перекрикиваться. Тито напомнил мне моего давнего коллегу Строма Термонда. У него было больше волос, чем у Строма, но он красил их в рыжий, как и Стром. Тито был крепким, жилистым, невысоким мужчиной с хриплым голосом.
Иглбергер говорил на сербохорватском, поэтому выступал в качестве переводчика. Мы собирались обсудить будущее Югославии и ее отношение к Советскому Союзу, но два старых льва предались воспоминаниям о том, как Югославия стала членом движения неприсоединения. Я как будто бы присутствовал на матче по настольному теннису, следя, как мячик скачет туда-сюда. Я уже пробыл сенатором полный срок и имел реальный опыт во внешней политике: я владел последними разведданными, я встречался лицом к лицу с Косыгиным. До этого момента я задавался вопросом, могут ли взгляды и опыт Гарримана устареть по отношению к тому, что происходило в 1979 году. Но в тот день, когда я находился за одним столом с этими выдающимися людьми старшего поколения, я получил потрясающий опыт. Передо мной были два живых свидетеля, которые помнили Ялту, — по крайней мере, они говорили о Ялте и о том, как Европа распалась после Второй мировой войны, и как Советы захватили Восточную Германию, Венгрию, Чехословакию, Румынию, Болгарию и Польшу. Гарриман все еще негодовал из-за Польши. Рузвельт и Сталин согласились держаться подальше от нее, но еще до смерти Рузвельта Сталин нарушил слово. Мне казалось, будто я присутствовал на съемках старой воскресной телепрограммы, которую я смотрел с отцом, когда еще был ребенком, ведь речь шла о великих битвах, великих людях, великих событиях, Второй мировой войне. Они говорили о Джо Сталине как о старом знакомом, так и называя его «Джо». Каждый раз, когда Тито произносил его имя, а звучало это как «Стааалин!», я видел, как вены на его шее вздувались. Я не понимал, что он говорил, но я уверен, что понял его отношение к Сталину и Советам. У меня сложилось впечатление, что он относился к Сталину так же, как к Гитлеру. Тито ненавидел Сталина. Он говорил о том, как возглавлял партизан во время Второй мировой войны, как вел их в горы и как они сдерживали немцев, и он, черт возьми, не собирался позволить Советам захватить страну, за которую он сражался. Даже после его сближения с Хрущевым Тито была ненавистна идея превращения Югославии в приспешника СССР.
В какой-то момент Гарриман повернулся ко мне и сказал: «Скажите ему, что думают молодые люди, сенатор». А у меня не было в руках моего яйца Фаберже, и мне пришлось собраться и говорить без него. Я рассуждал о важности взаимного сбалансированного сокращения сил, об отводе вооруженных сил, о сокращении ядерного вооружения, о том, как свести к минимуму вероятность глупой ошибки, чтобы не привести мир к катастрофическим последствиям, говорил о том, как сделать мир и Югославию безопаснее. Тито, похоже, не сильно заинтересовался, так как в ответ просто промолчал.
