Содержание рассказов на двадцати страницах, отобранных за неделю работы в полицейских участках, приютах и кризисных центрах, было ужасающим. Если бы мы включили в отчет все, что знали, он занял бы две тысячи страниц. Если бы мы могли включить незарегистрированные преступления, число страниц увеличилось бы до семи тысяч. Но и двадцати страниц было достаточно, чтобы понять суть. В отчете приводился рассказ женщины, чей парень перебил ей молотком правую руку, женщины, чей отец ударил ее по голове трубой диаметром три дюйма, пятнадцатилетней девушки, которую порезал ее бывший парень в день своего освобождения из тюрьмы, женщины, муж которой, угрожая ей, сломал ноги их собаке, одной студентки колледжа, изнасилованной ее научным руководителем, еще одной женщины, изнасилованной соседом, другой, пострадавшей от своего начальника, третьей, изнасилованной таксистом, и даже женщины, которую изнасиловал священнослужитель. Одна женщина подверглась сексуальному насилию со стороны своего бывшего парня и его брата, одну семнадцатилетнюю девушку изнасиловал ее собственный дед. И все это произошло в течение нескольких дней. Отчет включал достоверные показания женщин, подвергшихся нападениям с применением огнестрельного оружия, ножей и топоров, а также многочисленные сообщения о том, что мужья насиловали своих жен и бывших жен на глазах их собственных детей. Были женщины, которые попадали в приюты или больницы со сломанными челюстями, с синяками от удара в глаз, выбитыми зубами и травмой конечностей. Отчет включал и рассказ сорокалетней женщины, изнасилованной тремя мужчинами, которая отказалась подавать завление, потому что думала, что ее знакомый-насильник убьет ее, если узнает. Жертвы и преступники являлись представителями разных рас, религий и социально-экономических классов — и это в стране, в которой в 1992 году приютов для животных было в 3 раза больше, чем центров для женщин, подвергшихся насилию.
Однако в октябре 1992 законопроект все еще не был принят. Вскоре должны были состояться выборы, в которых Джорджу Бушу [старшему] противостоял Билл Клинтон, поэтому было невозможно получить время для выступления, так как не было уверенности в том, что законопроект не будет подвергнут длительному обсуждению. Вселял надежду тот факт, что Билл Клинтон обещал подписать закон «О насилии в отношении женщин», если Конгресс когда-нибудь его примет.
В Сараево многонациональное боснийское правительство тоже питало надежды на избрание Билла Клинтона, который в своей кампании против Джорджа Буша негативно высказывался о его политике в отношении Балкан, но лорд Оуэн пытался разрушить эти надежды. «Не надо, не надейтесь даже, что придет Запад и разрулит ваши проблемы, — заявил он, — не надо жить мечтами». Пока боснийское правительство ждало инаугурации Клинтона в январе 1993 года, лагеря, в которых пытали, насиловали и убивали, продолжали существовать. Тысячи людей в день покидали свои дома в Боснии. Ни одна европейская страна не желала вмешиваться, чтобы прекратить убийства мусульман и хорватов.
По правде говоря, в 1992 году именно Соединенные Штаты должны были выйти на арену. Пока в мире есть хоть один хороший игрок, любая другая нация может оставаться в стороне. Любая другая нация может действовать исходя из реальной политики, мир не рухнет. Но когда каждая страна действует исключительно в собственных интересах, это нарушает равновесие в мире. Соединенные Штаты должны были противостоять злоупотреблениям там, где мы их видели. Для меня высказывание «не живите мечтами» было неприемлемо.
Во время выступления в Сенате я назвал сербов преступниками и начал говорить о плане под названием «Поднять и нанести удар», прежде всего настаивая на том, чтобы ООН отменила эмбарго на поставки оружия, чтобы боснийцы и их правительство могли защитить себя. Эмбарго ООН на поставки оружия в Югославию входило в противоречие с международными заявлениями. Босния была суверенным государством, признанным Организацией Объединенных Наций, Европейским сообществом и США. Согласно уставу ООН, боснийское правительство имело право защищаться. Сербы не только начали войну, используя ресурсы югославской армии, они сохранили свои тайные связи с российскими поставщиками оружия. Сербская монополия на тяжелое вооружение в Боснии привела к одному из самых чудовищных злодеяний в современных войнах. Именно поэтому я призывал НАТО к авиаударам, чтобы выбить сербскую артиллерию и танки, окружавшие осажденные города Боснии.
Я также заявил, что настало время назвать Милошевича тем, кем он был на самом деле: военным преступником и массовым убийцей, настало время остановить его. Я взывал к основным принципам, на которых строится наше государство. Разве не было нашим моральным долгом остановить геноцид?
В марте 1993 года я обратился к комитету по международным отношениям Сената с призывом присоединиться ко мне и положить конец зарождающемуся геноциду. Я требовал применить жесткие санкции против сербов и поддержать мой военный план. Комитет в полном составе отказался. Мой голос в Сенате был гласом вопиющего в пустыне, но я не собирался сдаваться.
Примерно в это же время ко мне в офис пришел человек Милошевича, посол из Белграда. Это был такой приятный, рассудительный человек, разговаривавший со мной очень уважительно, даже подобострастно. Он предположил, очень ненавязчиво, что, может быть, я совершаю ошибку, ведь мусульмане в Боснии просто создают мусульманское государство. «Послушайте, мы, сербы, хорошие ребята. Я был поклонником Соединенных Штатов. Мы хотим быть похожими на вас, у нас западный склад ума», — повторял он. Милошевич хотел, чтобы я поехал в Белград и встретился с ним один на один. Слободан, вероятно, думал, что сможет представить сербскую ситуацию в более благоприятном свете. Я принял его предложение… но не сразу.
Сначала я побеседовал с Джоном Ритчем, руководителем подкомитета по европейским делам, а также с Джейми Рубином, одним из моих сотрудников. Мы разговаривали о Гитлере, и я задавался вопросом, могли ли люди, находящиеся на моем посту, согласиться на встречу с фюрером в середине 1930-х годов. Я также попросил наше посольство в Белграде собрать мне информацию о Милошевиче. Они предупредили меня, что он любит фотографироваться с высокопоставленными гостями и появляться с ними на государственном телевидении, контролируемом им и его супругой. По всей видимости, он бы представил меня как своего нового влиятельного друга, прибывшего отметить его достижения. Было очевидно, что я рисковал, отправляясь в путь, но если я собирался убедить мир принять жесткие меры по отношению к сербам, мне нужно было лететь, чтобы увидеть все, что происходит, своими глазами.
У меня было одно условие, которое я передал Милошевичу: я сказал, что не буду встречаться с ним публично. Никакой прессы. Без камер. Он заверил меня, что он не против. «Все, что нам нужно, сенатор, — сказал он мне, — это шанс доказать свою правоту». В нем не было того бахвальства, которое я видел у коммунистов из Венгрии и других стран за железным занавесом.
«Этот парень мягко стелет», — подумал я. У меня было и второе условие, не озвученное Милошевичу, но которое я пообещал себе выполнить: не разделять трапезу с человеком, которого я считал убийцей.
Мы летели в Европу на правительственном самолете США. Это одна их тех привилегий, которые получаешь, отработав 20 лет на посту сенатора. Когда я попросил председателя комитета по международным отношениям Клэйборна Пелла организовать мне перелет в Боснию, он не задал мне ни одного вопроса. Я прекрасно понимаю важность этой привилегии: если я использую топливо, оплаченное деньгами, полученными с налогов, то цель перелета на самом деле должна быть исключительно важной. Мы полетели с Ричем Рубином и Тедом Кауфманом, военным атташе. План, помимо встречи с Милошевичем, состоял в том, чтобы подобраться к местам военных действий максимально близко. Нужно было самим увидеть происходящее. После быстрой остановки в Штутгарте и брифинга с нашими военачальниками по Западной Европе, мы приземлились в Загребе, в Хорватии, 7 апреля 1993 года — ровно через год после того, как Милошевич и Караджич развернули кампанию по геноциду.
