Меня очень беспокоили последствия предстоящих авиаударов НАТО. Они представляли слишком большую опасность для войск СООНО. «Не надо беспокоиться по поводу НАТО, сенатор, — сказали мне. — Не стоит привлекать сюда НАТО». Наконец, я не выдержал: «Скажите, а где именно вы бы привлекли НАТО? Не вам выступать в Сенате и просить выделить 100 миллиардов долларов в год на НАТО. Если НАТО не будет вмешиваться здесь, то где тогда? Мы с таким же успехом могли бы распустить НАТО, отправить всех по домам и сэкономить наши деньги. Где должн вмешиваться НАТО? Именно здесь!»
Проблема заключалась в том, что, хотя офицеры СООНО располагали множеством фактов из зон вооруженных столкновений, они верили в то, во что хотели верить. Как будто бы они сидели в аэропорту и смотрели телеканал Милошевича. Они верили, что, возможно, боснийские мусульмане устраивали обстрелы своих людей, чтобы заручиться международной поддержкой (практически ни одно из этих предположений не подтвердилось).
К тому времени, как мы были готовы к отъезду, аэропорт снова был закрыт, поэтому британский командир повез нас на бронетранспортере. В бронежилетах и голубых касках мы проехали через горы до Киселяка, чтобы сесть на вертолет до Сплита. По дороге британец вел себя как один из злобных персонажей пьесы Ноэла Кауарда, выплескивая на нас гремучую смесь самомнения и упрямого невежества. «Они все плохие, — повторял он. — Они все плохие». Это был любимый аргумент Буша: «Все стороны равны. Зверства происходят со всех сторон. Не вмешиваться. Они веками убивали друг друга». К тому времени я устал спорить с людьми, которые предпочли закрыть глаза на происходящее, и был счастлив сесть в вертолет и больше не общаться с людьми из СООНО.
Когда мы пролетали над горами, пилот снизился, и я до сих пор помню то впечатление мягкости, которое осталось у меня от их вида. Это были не зазубренные вершины, как в Альпах, а горы с закругленными вершинами, как Аппалачи. Я видел минарет на вершине одного холма, а на следующем — греческий православный крест, а дальше — римско-католическую церковь. С воздуха они казались расположенными так близко друг к другу, на расстоянии около полумили. Странным образом это давало надежду на то, что, возможно, боснийцам все же удастся сохранить тот мир, который они строили веками. Я действительно думал, что смогу убедить президента Клинтона в том, что Боснию можно и нужно спасти.
Мы уже были на полпути в Германию, когда получили неожиданный звонок из Неаполя от адмирала Майка Бурды, главнокомандующего союзных войск южного направления. Он взял на себя смелость изменить наш план полета и спрашивал, можем ли мы пообедать с ним? Мы повернули в сторону Италии. Проезжая поздно ночью по улицам Неаполя, мы надеялись не сильно отступить от нашего графика. Резиденция Бурды находилась на холме с великолепным видом на город. Он накрыл для нас стол и пригласил бригадного генерала Джеймса Джонса. Вместе они хотели ввести меня в курс дела по операции на Балканах. Ради меня, а точнее, ради своей страны, Бурда пошел на риск. Позже адмирал совершит самоубийство после обвинений в ношении боевых орденов, которых он якобы не заслужил. Для страны его гибель стала настоящей потерей. Во время операции на Балканах адмирал проявил себя как настоящий герой.
Война в Боснии была для меня испытанием во многих отношениях, а также изменила мое мнение о вооруженных силах. Я пришел в Сенат, пытаясь остановить войну во Вьетнаме. Как и многие представители моего поколения, свое мнение о военных я сформировал благодаря фильму о докторе Стренджлаве, в котором Слим Пикенс сидит верхом на атомной бомбе, а генералы летают обедать в богемный ресторанчик в Париже. Но если сегодня вы бы попросили меня подумать и выбрать двадцать самых ярких, наиболее образованных человек, с которыми я работал в правительстве, двенадцать из них были бы военными. Среди них были бы адмирал Бобби Джо Инман и генерал Уэсли Кларк, а также те два человека, с которыми мы встречались той ночью, — генерал Джонс и адмирал Бурда.
Бурда доверительно сообщил нам, что не все высшие должностные лица при президенте считали, что не нужно (или невозможно) вмешиваться в конфликт в Боснии. Он довольно открыто осуждал мнение Пауэлла, говоря, что, по его мнению, его начальник не прав, считая, что в Боснию необходимо ввести сухопутные войска. Бурда полагал, что авиаудары смогут остановить сербскую агрессию и положить конец осаде Сараево и Сребреницы. «Но, адмирал, — сказал я, — мне все говорят, что авиация не поможет». Он взглянул на нас и сказал: «Пойдемте со мной».
Адмирал сообщил нам, что у них имеются спутниковые снимки сербских позиций в Боснии. Есть и радиоперехваты переговоров генералов ЮНА с сербами в Хорватии и Боснии, в которых они призывают: «Взять их!» Бурда подтвердил, что действует именно ЮНА под управлением Милошевича, а не боснийские сербы. Он настаивал на том, что, имея несколько корректировщиков на земле, они могли бы уничтожить сербскую тяжелую артиллерию. Те бы попытались спрятаться за школами и мечетями, но если бы корректировщик с земли мог указать на орудия лазером, мы могли бы их уничтожить. По его словам, американская авиация обладает огромными возможностями. А мы даже не пытались ими воспользоваться.
«Послушайте, сенатор, если пожелаете, я могу сбить недопитую бутылку бурбона прямо на пороге палатки любого сербского генерала в Сребренице — вот насколько точными могут быть авиаудары. …Я думаю, нужно делать хоть что-нибудь. Мы можем нанести авиаудары. Мы можем вмешаться в Адриатике. Мы должны вмешаться. Однако Объединенный комитет начальников штабов не хочет ничего слышать об этом. Надо мной еще есть начальство. Я не лезу в политику, но, сенатор, вы правы».
И тут пазл в моей голове сложился. Геноцид существовал, и мы имели реальную возможность остановить его, не вводя огромного количества сухопутных войск. Мы знали, кто был главным злодеем и где он находился, а еще мы обладали достаточной военной мощью, чтобы его остановить. Я должен был убедить президента.
Через несколько дней после нашего возвращения я обратился в Государственный департамент к новому госсекретарю Уоррену Кристоферу. Мы встретились в его офисе в Фогги-Боттом. Размер и скромная обстановка его рабочего кабинета словно подчеркивали его личностные качества. Он работал день и ночь, и каждый посетитель проникался чувством, что Кристофер работает исключительно в интересах президента, а не в своих собственных. Уоррен Кристофер вел себя как идеальный корпоративный юрист: на вид он был спокойным, но при этом без колебаний обобрал бы вас как липку. Тем не менее я очень уважал его и знал как человека открытого к диалогу. Так что я мог быть честен: «Это геноцид, и мы можем его остановить. Поднимите авиацию и нанесите удар».
Мы долго спорили, а он вел себя как отличный адвокат, используя контраргументы на каждый мой аргумент. «Во-первых, даже если мы решим использовать авиацию — это не наш профиль, этим должно заниматься НАТО. Во-вторых, передача оружия боснийцам спровоцирует еще больший всплеск насилия. В-третьих, это гражданская война», — отвечал он мне. Его основным аргументом было отсутствие поддержки со стороны нации. Он никогда не вступал в прямую конфронтацию, в конце концов, он был опытным дипломатом.
«Что ж, сенатор, сможет ли президент заручиться поддержкой Конгресса? …Ему понадобится поддержка обеих партий, верно? Сможет ли он заручиться поддержкой американского народа? …Поддержит ли он нападение на сербов?»
