Из тоннеля в земле они проследовали в другой, совершенно необычный коридор. Над головой, в каком-то футе от своего лица, Виктор видел плотно спрессованные друг с другом коробки из-под крекеров, коробки из-под овсянки, сплющенные банки из-под супов, упаковки, в которых ранее лежали антигистаминные препараты, свечи, слабительные средства, мотки веревки, изношенный шлепанец, красно-бело-синие политические плакаты, провозглашающие право, обязанность и долг идти на выборы, грязный парик, смятую рождественскую гирлянду из красных бумажных цветов, куклу с разбитым лицом, одним открытым глазом и одной пустой глазницей.
После лица куклы он более не видел лакированного мусора, мимо которого его проносили, потому что мусор заслонили тысячи лиц, поднявшихся из глубин памяти: перекошенных, удивленных, окровавленных, с наполовину снятой кожей, лиц мужчин, женщин и детей, которых он использовал, и использовал хорошо, не одна тысяча, но две, множество. Эти лица не пугали его, а наполняли презрением, ибо он презирал слабаков, которые позволяли ему их использовать. Глядя на них, он испытывал восторг, потому что всегда восторгался свой властью над людьми, возможностью показать им, что они всего лишь никому не нужное мясо, а их упование на справедливость – детская иллюзия, полнейшее заблуждение, такое же, как их идиотские вера, надежда и любовь. И, в конце концов, они уже не хотели быть ничем, кроме как мясом, ни о чем не думающим мясом, уставшим от жизни.
Когда же лица из прошлого перестали проноситься перед мысленным взором Виктора, он увидел, что из коридора его вынесли в галерею с закругленным полом. Сюда, похоже, они и шли, потому что процессия остановилась. Его сняли с плеч, поставили на ноги, и его охватило недоумение, потому что все лица в толпе стали чужими.
– Так много лиц пронеслось в моей памяти, как сорванные листья… Теперь я не могу вспомнить хоть одно из них и кто они. Или… кто вы? – в глазах Виктора застыло смятение. – Или мое лицо? Как я выгляжу? Кто я… под каким именем сейчас живу?
Вот тут из толпы выступил гигант с изуродованной правой половиной лица. Сложная татуировка лишь частично скрывала швы и раздробленные кости. Посмотрев на другую, уцелевшую половину, Виктор понял, что где-то уже видел это лицо, потом услышал собственный голос: «Ага… ты один из моих детей… наконец-то вернулся домой».
– В любой момент своей дьявольской работы ты был в здравом уме, – ответил ему татуированный гигант. – В основе твоих намерений с самого начала лежало зло, тебя распирала гордыня, каждое твое желание сочилось ядом, все твои действия несли погибель, твоя самоуверенность не знала предела, твоя жестокость не останавливалась ни перед чем. Ты продал душу дьяволу ради власти над другими, твое сердце лишено даже намека на чувства. Ты был злым, но не безумным, ты процветал на зле, жил злом. И теперь я не позволю, чтобы ты отгородился безумием, избежал осознания, что тебе воздается по заслугам. Я не позволю тебе уйти в безумие, потому что мне хватит сил удержать тебя в той реальности, где всю свою жизнь ты творил зло.
Гигант возложил руку на голову своего создателя, и от его прикосновения безумие ушло, и теперь Виктор знал, кто он, где и почему его привели сюда. Он потянулся под пиджак за пистолетом, но гигант перехватил руку и сломал его пальцы в своих.
Глава 70
Эрика Пятая свернула к обочине и остановила внедорожник в нескольких ярдах от въезда на ферму резервуаров сотворения «Gegenangriff, Inc.».
Контуры главного корпуса едва просматривались в темноте и дожде.
– Какое неприметное место, – Эрика покачала головой. – Здесь может быть все, что угодно, или ничего.
Тролль сидел, выпрямившись на сиденье. Обычно его руки пребывали в непрерывном движении, то ли он что-то ловил и подкидывал, то ли отбивал какой-то ритм, а тут застыли, сложенные на груди.
– Джоко понимает.
– Что ты понимаешь, Джоко?
– Если ты должна отвести его туда, Джоко понимает.
– Ты же не хочешь идти туда.
– Все нормально. Куда угодно. Джоко не хочет доставлять тебе хлопот.
– Разве ты у меня в долгу? – спросила Эрика.
– Ты была добра к Джоко.
– Мы знаем друг друга только одну ночь.
– Ты вложила много доброты в одну ночь.
– Не так чтобы много.
– Другой доброты Джоко никогда не знал.
Возникшую паузу нарушила Эрика:
– Ты убежал. Я тебя догнать не смогла. Потеряла из виду.
– Он не поверит.
– Уходи. Просто уходи, Джоко. Я не могу взять тебя с собой.
– И куда Джоко пойдет?
– Перед тобой огромный, прекрасный мир.
– И никто в нем не хочет Джоко.
– Не иди на ферму, не дай себя разрезать. Ты – больше чем мясо.
– Как и ты. Ты гораздо больше, чем мясо.
Она не могла заставить себя посмотреть на него. И причина была не в уродстве. Его ранимость разбивала оба ее сердца, и его человечность, его маленькая, храбрая душа.
– Программа очень сильна. Этот приказ повиноваться. Тянет, как приливная волна.
– Если ты пойдешь, Джоко тоже пойдет.
– Нет.
Джоко пожал плечами.
– Ты не можешь выбирать за Джоко.
– Пожалуйста, Джоко. Не взваливай на меня такую ношу.
– Можно я скажу? – когда она кивнула, Джоко продолжил: – Джоко может узнать, каково это – иметь мать. И ты можешь узнать, каково это – быть матерью. Это будет маленькая семья, но все равно семья.
Глава 71
В подземной галерее Виктор стоял в окружении толпы, дав себе слово, что это невежественное отребье не дождется от него мольбы о пощаде или признания их абсурдных обвинений.
Он видел, что здесь находятся все рабочие свалки. И несколько Альф, которые каким-то образом ожили после того, как он их ликвидировал.
Эрика Четвертая вышла из толпы, встала перед ним, встретилась взглядом и не испугалась. Подняла кулак, чтобы ударить его, но удержалась, не ударив.
– Я не опущусь до той низости, на которую способен ты, – и отвернулась.
Подошла Карсон О’Коннор. Мэддисон держался чуть сзади. Положил руку ей на плечо, немецкая овчарка села у ее ноги.
– Можешь мне не лгать. Я знаю, мой отец увидел что-то такое, что вывело его на тебя. И ты приказал своим зомби убить его и мою мать.
– Я сам убил их обоих, – ответил Виктор. – И он молил о пощаде, как маленький мальчик.
Карсон улыбнулась и покачала головой.
– Он молил оставить жизнь моей матери, в этом я уверена. Ради нее он бы унизился. Но за себя молить бы не стал. Гори в аду.
* * *
Книга мучила Джеймса, как раньше – хрустальный шар. С нарастающим раздражением он мерил шагами гостиную особняка Гелиоса.
