– Джоко в аду, – он зарыдал.
– Глубоко вдохни.
– Джоко гниет в аду!
– Ты можешь глубоко вдохнуть? Медленно и глубоко. Сделай это для меня, сладенький. Давай.
Через дверь она услышала, как Джоко глубоко вдыхает.
– Очень хорошо. Молодец.
– Джоко мертвый в аду, – в голосе слышалась тоска, но паника частично ушла.
– Еще раз глубоко вдохни, сладенький, – после того, как он трижды глубоко вдохнул, Эрика предложила: – А теперь оглянись! Ты видишь коробки с макаронами? Со спагетти? С пирожными?
– Гм-м-м… макароны… спагетти… пирожные. Да.
– Ты думаешь, в аду есть макароны, спагетти, пирожные?
– Возможно.
Она сменила тактику.
– Мне очень жаль, что так вышло, Джоко. Я извиняюсь. Мне следовало позвонить. Я просто не отдавала себе отчет, как много прошло времени.
– Три пакета с красной фасолью, – сказал Джоко. – Три больших пакета с красной фасолью.
– Это доказывает, что ты не в аду.
– Да, согласен. Это доказательство.
– Я люблю красную фасоль. Поэтому ты и видишь три пакета. Знаешь, что я люблю помимо красной фасоли? Булочки с корицей из «Пекарни Джима Джеймса». И я только что положила дюжину булочек на кухонный стол.
Джоко молчал. Потом дверь приоткрылась, и Эрика отступила на шаг. Дверь распахнулась, и маленький человечек уставился на нее.
Поскольку ягодиц у Джоко практически не было, Эрика ушила синие джинсы, чтобы они не болтались сзади. Его футболку украшало изображение Кувалды, одного из звезд рестлинга. Из-за того, что его тоненькие ручки по длине на три дюйма превосходили руки любого ребенка его роста и выглядели так, что вызвали бы дрожь у самой любящей мамаши, Эрика удлинила рукава, чтобы они закрывали и половину кисти.
Джоко моргнул.
– Это ты.
– Да, – кивнула Эрика, – это я.
– Значит, Джоко не мертвый.
– Значит, Джоко не мертвый.
– Я думал, ты умерла.
– Я тоже не умерла.
Он вышел из кладовой.
– Булочки с корицей Джима Джеймса?
– По шесть на каждого, – подтвердила Эрика.
Он ей улыбнулся.
Когда она только познакомилась с Джоко, его улыбка вызывала у нее ужас. Лицо Джоко, и без того не красавца, превращалось в жуткую маску, от которой становилось не по себе даже ей, жене Виктора Франкенштейна. Но за два прошедших года Эрика полюбила эту улыбку, потому что его радость всегда заставляла ее сердце оттаять.
Он так много страдал. И заслужил немного счастья.
Материнская любовь превращала в красоту то, что весь мир находил нелепым и отвратительным. Ладно, пусть его лицо не было красивым, но колоритным – это точно.
Джоко подскочил к кухонному столу, забрался на стул, хлопнул в ладоши, увидев белую коробку с булочками.
– Подожди, пока я принесу тарелки и салфетки, – предупредила Эрика. – И что ты будешь пить?
– Сливки, – ответил Джоко.
– Думаю, я тоже выпью сливок.
Виктор нес ответственность за невообразимые ужасы и беды, но в одном он точно добился значительных успехов – разработал идеальный обмен веществ для своих созданий. Они могли питаться только маслом и патокой, но при этом пребывать в добром здравии и не поправляться ни на унцию.
– Теперь Джоко может поесть? – спросил он, когда Эрика поставила на стол тарелки и положила ножи и вилки.
– Нет, тебе придется подождать.
– Теперь Джоко может поесть? – повторил он вопрос, когда на столе появились салфетки и стаканы.
– Еще нет. Веди себя, как положено. Ты же не свинья.
– Джоко, возможно, свинья. Частично свинья. Кто знает? В нем намешаны всякие ДНК. Может, для Джоко это естественно, сожрать прямо сейчас булочки Джима и похрюкать, как свинья.
– Если ты съешь булочку прямо сейчас, то получишь только одну, а не шесть, – она поставила на стол две кварты сливок.
Пока Эрика наполняла сливками сначала свой стакан, а потом Джоко, тот наблюдал за ней, облизывая безгубый рот. Из коробки она взяла пухлую, поблескивающую глазурью булочку и положила на свою тарелку. Вторую положила на его тарелку.
Он зафыркал.
– Нельзя, – Эрика села напротив, развернула салфетку, положила на колени, выжидающе посмотрела на него.
Джоко заткнул конец салфетки за воротник футболки с Кувалдой на груди, расправил салфетку поверх лица рестлера, выпрямился на стуле, явно довольный собой.
– Очень хорошо, – похвалила его Эрика. – Просто отлично.
– Ты – хорошая мать.
– Спасибо, сладенький.
– Ты учишь Джоко манерам.
– А почему манеры важны?
– Они показывают, что мы уважаем других людей.
– Это правильно. Они показывают, что ты уважаешь свою мать.
– И они учат самоконтролю.
– Именно.
Как только Эрика воткнула в булочку вилку, чтобы отрезать кусок, Джоко схватил свою с тарелки и целиком засунул в рот.
В сравнении с телом голова Джоко была больше, чем у любого человеческого существа, а рот непропорционально большим для головы. Природа никогда не создала бы такой рот, но Природа не имела никакого отношения к созданию Джоко. Все восемь или десять унций булочки, выпеченной Джимом Джеймсом, исчезли во рту, не оставив снаружи и крошки глазури.
Но потом возникли проблемы.
Булочка заняла практически все пространство от щеки до щеки, от нёба до языка, и заняла плотно, не позволяя Джоко жевать с закрытым ртом. Если бы он открыл рот, первое жевательное движение привело бы к тому, что треть находящейся во рту булочки подалась бы вперед, вывалившись на стол или на пол.
Чтобы не поощрять такое проявление обжорства, Эрика строго-настрого запретила возвращать в рот упавшее из него как на стол, так и на пол.
Джоко помнил об этом запрете и не хотел терять немалую часть вкусной булочки. Посидел какое-то время, с широко раскрытыми глазами, размышляя о возникшей дилемме, шумно дыша через ассиметричный нос. Летай по кухне муха, он мог бы вдохнуть ее.
Его необычные желтые глаза начали слезиться, как будто вся голова заполнилась слюнями. Возможно, он подумал, что булочка уже совсем размокла и может сладким каскадом сползти по пищеводу: шея его раздулась, словно он хотел проглотить булочку.
Вероятно, часть находящейся во рту сдобренной корицей массы сдвинулась назад, к глотке, но не так далеко, чтобы попасть в пищевод. Застряв там, она частично перекрыла надгортанник, поэтому у Джоко возникли трудности с дыханием.
