За ленчем она не смогла проглотить ни кусочка. Пока Нора стирала и гладила одежду, свою и Тревиса, им пришлось надеть халаты Джима Кина, которые были слишком велики им обоим.
Днем работы не убавилось. У Норы с Тревисом не было ни одной свободной минуты, и Нору это радовало.
Без двадцати минут пять — это время навсегда врезалось им в память, — сразу после того как они помогли Джиму справиться с трудным пациентом — ирландским сеттером, — Эйнштейн дважды тявкнул со своего ложа в углу. Нора с Тревисом обернулись, задохнувшись и ожидая худшего, поскольку это был первый звук, кроме завываний, который пес издал с тех пор, как попал сюда. Но ретривер поднял голову — впервые у него были силы сделать это — и моргая посмотрел на них; он с любопытством огляделся по сторонам, как бы спрашивая, где это он находится.
Джим опустился на колени рядом с ретривером и, пока Нора с Тревисом стояли у него за спиной, ожидая, что он скажет, осмотрел Эйнштейна.
— Обратите внимание на его глаза. Они слегка мутные, но совсем не такие, как прежде, и не так сильно текут. — Влажной тряпочкой ветеринар вытер слипшуюся шерсть под глазами Эйнштейна и прочистил ему нос; в ноздрях больше не пузырились свежие выделения. Ректальным термометром он измерил температуру собаке и сказал: — Упала. На целых два градуса.
— Слава Богу, — произнес Тревис.
А Нора обнаружила, что у нее из глаз снова катятся слезы.
Джим сказал:
— Он еще не выкарабкался. Сердцебиение стало более ритмичным, менее быстрым, хотя все еще далеко от нормы. Нора, возьмите вон там одну из мисок и налейте в нее воды.
Через секунду Нора вернулась от раковины и поставила миску на пол рядом с ветеринаром.
Джим придвинул ее поближе к Эйнштейну.
— Что скажешь, парень?
Пес снова приподнял голову с матраца и уставился на миску. Его высунутый язык казался сухим и был покрыт каким-то клейким налетом. Он завыл в предвкушении удовольствия.
— Может, — сказал Тревис, — если мы ему поможем…
— Нет, — прервал Джим Кин. — Он сам должен решить. Собака сама знает, что делать. Мы ведь не хотим, чтобы ее снова вырвало от воды. Ей подскажет инстинкт, настало ли время.
Со стонами и тяжело дыша Эйнштейн передвинулся на своем матраце, наполовину перекатившись с бока на живот. Он поднес нос к миске, понюхал воду, лизнул ее языком раз, другой и с явным удовольствием выпил треть, затем вздохнул и лег на место.
Поглаживая ретривера, Джим Кин сказал:
— Я очень удивлюсь, если он не поправится, полностью не поправится, со временем.
Со временем.
Эта фраза беспокоила Тревиса.
Сколько времени понадобится ретриверу, чтобы полностью восстановиться? Им всем будет лучше, если Эйнштейн выздоровеет и все его чувства зафункционируют по-прежнему, когда Аутсайдер в конце концов доберется до них. Инфракрасные датчики — это хорошо, но их главным сигнальным устройством с опережающим оповещением был ретривер.
Последний пациент ушел в половине шестого, и Джим Кин покинул дом по какому-то таинственному делу. Вернулся он с бутылкой шампанского.
— Я не очень пьющий человек, но в некоторых случаях хочется разок-другой глотнуть чего-нибудь.
Нора дала зарок ничего не пить во время беременности, но даже самый торжественный зарок было не грех нарушить по такому поводу.
Они достали бокалы и выпили прямо в кабинете за здоровье Эйнштейна, который посмотрел на все это несколько минут и вскоре заснул.
— Но это естественный сон, — заметил Джим. — Без снотворных.
Тревис спросил:
— А сколько времени ему потребуется, чтобы вы здороветь?
— Чтобы справиться с чумкой, еще несколько дней, может, неделю. В любом случае ему надо побыть здесь еще два дня. Если хотите, вы можете отправляться домой, но можете и остаться. Вы мне очень помогли.
— Мы остаемся, — тотчас ответила Нора.
— Но после того как Эйнштейн справится с чумкой, — сказал Тревис, — он будет еще слаб, да?
— Сначала очень слаб, — сказал Джим. — Но постепенно к нему вернутся если и не все, то почти все его силы. Теперь я уверен: у него не было чумки второй степени, несмотря на конвульсии. Поэтому, возможно, к первому января он снова будет самим собой. Не должно быть никакой длительной немощи, никакой паралитической дрожи или чего-нибудь еще в этом роде.
Первое января…
Тревис надеялся, что будет еще не поздно.
Нора с Тревисом вновь поделили ночь на две смены. Тревис дежурил в первую смену, а она сменила его в три часа ночи.
На Кармел спустился туман. Он с мягкой настойчивостью заглядывал в окна.
Эйнштейн спал, когда пришла Нора, и она спросила:
— Он спал неспокойно?
— Да, — сказал Тревис. — Время от времени.
— Ты… говорил с ним?
— Да.
— Ну?
Тревис выглядел изможденным и осунувшимся, выражение его лица было мрачным.
— Я задавал ему вопросы, на которые можно ответить «да» или «нет».
— И?
— Пес не отвечает на них. Он просто мигает, или зевает, или снова засыпает.
— Эйнштейн очень устал, — сказала Нора, отчаянно надеясь, что именно этим объясняется нежелание ретривера вступать в контакт. — У него нет сил на вопросы и ответы.
Тревис, бледный и явно подавленный, сказал:
— Может быть. Я не знаю… но думаю… он кажется… озадаченным.
— Он еще не оправился от болезни, — сказала она. — Он все еще у нее в когтях, борется с ней, но все еще болен. У него и должна быть легкая путаница в голове.
— Озадаченным, — повторил Тревис.
— Это пройдет.
— Да, — сказал он. — Да, это пройдет.
Но это прозвучало так, как если бы в душе он убедил себя, что Эйнштейн никогда уже не будет прежним Эйнштейном.
Нора догадывалась, о чем думает Тревис: что это снова проклятие Корнелла, в которое, по его словам, он больше не верил, но которого в глубине души боялся. Все, кого он любит, обречены страдать и умирать молодыми. Всех, кто был ему дорог, отрывали от него.
Конечно, это была чепуха, и Нора ни секунды в это не верила. Но она знала, как трудно стряхнуть с себя прошлое, смотреть только в будущее, и она сочувствовала неспособности Тревиса взглянуть на нынешнюю ситуацию с оптимизмом. Она также понимала, что не в ее силах вытащить его из этой пропасти отчаяния, единственное, что она может сделать, — это поцеловать его, прижаться к нему на минуту и отправить спать.
Когда Тревис ушел, Нора опустилась на пол рядом с Эйнштейном и проговорила:
