Герой романа – мальчик, сирота, моряк, угнал корабль, чтобы достигнуть дома, в котором начинается «роман воспитания». На пороге дома юному корабельщику дают совет осваиваться с переменой участи.
«Золотая цепь» есть дом на взморье, как хотел Бецкой. Златая цепь вообще подробность Лукоморья, морской излуки. За домом «Золотая цепь», как и за Воспитательным, возможен материк, но отчего-то в книге нет сухих путей.
«За береговым выступом набралось едва ветра, чтобы идти к небольшой бухте, и, когда это было наконец сделано, я увидел, что мы находимся у склона садов или рощ, расступившихся вокруг черной огромной массы, неправильно помеченной огнями в различных частях. Был небольшой мол; по одну сторону его покачивались, как я рассмотрел, яхты».
Сходя сегодня с катера на берег подле Воспитательного дома, стоит привести себе на память этот абзац и понимать, что руку Грина направляла метафизика вполне чужого ему города.
Местная фабула
Вероятно, у всякого места есть главная тема. В нее попадают, намеренно или нет, события большой истории и личных биографий, архитектуры и иных искусств. Назовем ее фабулой места, местной фабулой.
Попадая в фабулу, события истории или искусства заново проявляют, оформляют ее. Дотоле она существует в свернутом виде, в первом событии или до всякого события.
Фабула яузского устья проявлена самое малое четырежды. Четвертый раз – в XX веке, писателем, в романе. Третий – в XIX, художником, на полотне. Второй раз – в XVIII, императрицей, ее вельможами и архитекторами, в доме-учреждении, его программе и наружности. А первый раз – в Средневековье, посвящением урочищного храма. Возможно, храм не проявил, а создал фабулу.
Она могла остаться свернутой в церковном посвящении, как злак в зерне. Могла бы проявиться только дважды или трижды. Могла и больше, если бы в XX веке в доме разместилась морская академия. То обстоятельство, что академия была ракетная, не отменяет фабулу, а только демонстрирует непопадание в нее.
Часть III
Дом-город
Образ дома
Подобно дому Перцова, Дому на набережной, Казанскому вокзалу, Воспитательный есть образ города, дом-город. Этот род домов встречается в московских средокрестиях или в недальней связи с ними. Можно предположить, что более их встретить негде. Таких домов действительно немного.
Дом «Золотая цепь» есть остраненный образ Воспитательного дома. Хотя не позволяет, под предлогом ночи, описать себя снаружи подробнее, чем «золотая цепь огней». Напротив, интерьеры дома описаны на множестве страниц, хотя, представленные странной смесью декаданса с авангардом, они едва доступны описанию по существу, в то время как наружность дома, видимо, проста.
Воспитательный дом. Открытое письмо начала XX века
Во всяком случае, проста наружность прообраза: симметрия на плане и фасаде, на крыше бельведер, а в прошлом – купола церквей по сторонам него, на половинах мальчиков и девочек. Видно, как трудно классицизму, привычному брать тему целостности и единства, справляться с темой дома-города. Предполагаемый автор проекта Юрий Фельтен и строивший на месте Карл Бланк взяли числом – окон, квадратных и кубических саженей, этажей. Тема далась, но в этой данности обнажена неадекватность языка.
Грин драпирует неадекватность тьмой, а интерьер осовременивает. «Золотая цепь» – классицистический дом-город, литературно оглашенный в позднем гриновском модерне.
Особенно существенны два описания из «Золотой цепи». Прозрачный пол каких-то нижних помещений, с чудовищами, выплывавшими под взгляд героя «из породившей их тайны», превращает дом-остров в поплавок, и может статься, что лишенный корня. Воспитательный действительно стоит на арочных фундаментах, над лесом арок, в котором поднималась и сходила полая вода.
В другом фрагменте текста сложным коридорным перекрестком явлен, может быть, сам ноль координат, и наступает неподвижность выбора, одолеваемая только страхом встать здесь навсегда.
Дом народов
Попасть в роман удел редкого дома. А в два романа, притом написанных в один и тот же год…
В «Двенадцати стульях» Дворец труда становится Домом народов. Здесь же, в редакции «Гудка», писался по ночам и сам роман. Здесь отыскала ветреного мужа гражданка Грицацуева, скоро уверившись, что в планы руководителя концессии не входила встреча с любимой. Их разделили три этажа (Остап укрылся на пятом), тысяча дверей и дюжина коридоров.
Тем же часом преодолевал пространства дома в надежде напечататься Трубецкой-Ляпис. А может быть, и Александр Грин. Трудно узнать в какой-нибудь гануверовской лестнице ту клетку, в которой ночевала Грицацуева, пока великий комбинатор потрошил мебель в редакции «Станка». Два романа – два описательных регистра.
У Ильфа и Петрова рационализм Бецкого-просветителя легко сличился с рационализмом бюрократическо-советским и под его личиной вышучен. У Грина просветительское рацио скрывается за маской декадентской, инженерно обеспечивая иррациональности волшебного дворца.
Часть IV
Сокровище
Орел и змея
Однако во дворце Ганувера есть и действительная мистика: в нем обитают тени градоосновательных мистерий.
Дом стоит у той воды, в которой будущий его строитель обнаружил золотую цепь; стоит над тайником, где эта цепь теперь хранится. Дом выстроен на ее звенья. Цепи осталось больше, чем потрачено, и нам дают ее увидеть, но метафизически мы видим основание построенного. Обладатель называет цепь змеей, причем в беседе с дамой, чья змеиная природа очевидна для мальчика-рассказчика. Другая героиня самоименуется змеей, хотя дана под добрым знаком в назревающей интриге. Интригуют две партии друзей строителя, одна из них скрытая партия врагов. Интрига разрешается на представлении оконченного дома, когда строитель выбирает ту из двух искательниц его любви, которая в минуту кульминации способна выйти изнутри премьеры, изнутри архитектуры. Чтобы у Ганувера был этот выбор, друзья строителя заранее, воспользовавшись кораблем героя, вывозят девушку с Сигнального Пустыря – обиталища нелюдей, антитела волшебного дома. Читатель уясняет, что девушка была с Ганувером при отыскании цепи и даже сочинила в мыслях самый дом, но отступила в чары Пустыря. Дом выстроен, чтобы она нашлась, как содержание находит форму. Соперница ее обличена в умысле кражи золотой цепи, но ей дает уйти Ганувер, не желая полицейской сцены подле сцены счастья. Сам он умирает в эпилоге, как и предрекал живущий в доме прорицатель-автомат.
Это роение сюжетных змей, эти руины архетипов так уместны в знаковом начале города, что отыскать концы значит невольно упростить. Притом нужно остерегаться перевернутых значений, как то, когда «Утопленница» пишется поверх Николы Мокрого. И все-таки.
