Дом Юшкова
За век до появления дома «Россия» метафору башни Мясницких ворот предложил соседний дом Юшкова, более известный как Училище живописи, ваяния и зодчества. Его колонная ротонда на углу Мясницкой и Юшкова переулка замкнула перспективу дальней половины улицы в период после сноса башни. Заместила башню.
Дом Юшкова. Фото 1880-х
Дом Юшкова. План третьего этажа
Дом «Россия» не скругляет, а срезает угол, обращенный к площади, и акцентирует его не колоннадой, а башенной надстройкой; но наследственность опознается. Дом «Россия» похищает у Юшкова тему башни Фроловских ворот.
Часть III
Структура наполняется
Фармазоны
Дом Юшкова, передавший живописному Училищу магическую планировку круглых и овальных помещений, считается масонским и приписывается руке Баженова.
Масонствовало все дворянство «золотого века», но масоны высших градусов явно (или, напротив, тайно) предпочитали северо-восточную часть города. В Кривоколенном переулке, в доме с видом на Меншикову башню, обитал профессор Шварц, доставивший в Россию розенкрейцерство и занимавший место экстраординарного профессора в Московском университете. На дому Иван Григорьевич читал какой-то курс для посвященных. За стеной жил Гамалея, блаженный от масонства. После ранней смерти Шварца дом остался центром розенкрейцерства под вывеской «Дружеского ученого общества». В белокаменных подвалах дома, частью сохранившихся под корпусами фабрики «Феррейн», работали станки секретной типографии. Часть дома занимали Переводческая семинария и общежитие при ней. Здесь жил ее студент, стипендиат Общества, юный Карамзин. В комнате общежития стоял бюст Шварца.
Отсюда Карамзин отправился в Европу, и в имени возникшей книги: «Письма русского путешественника» – нужно, по замечанию Андрея Балдина, ударить все слова как знаменательные для почтового зеро Москвы.
«Готический дом, любезный предмет глаз моих в часы ночные» – это, конечно, Меншикова башня, с которой Карамзин прощается во первых строках.
«Дружеское общество» учреждено собранием у богатейшего из пайщиков, Петра Татищева, в конце Мясницкой улицы. Сам Новиков жил у ее начала, на Лубянской площади, позднее переехал вместе с новоучрежденной «Типографической компанией» в дом графа Гендрикова на Садовой-Спасской. На продолжении Мясницкой, на Басманной Новой, жил Херасков, по-родственному рядом – князь Николай Никитич Трубецкой, дальше, в Елохове – брат предыдущего Юрий Никитич. Иван Владимирович Лопухин жил в современном Старосадском переулке за Покровкой, а в Петроверигском переулке, но позднее – Иван Петрович Тургенев. Узкий кружок Новикова помещается в обширный круг с центром у Мясницких ворот.
Неизвестный художник.
Меншикова башня. 1830–1840-е.
Вид из Кривоколенного переулка.
Справа – бывший дом Дружеского ученого общества
Восстановление сгоревшей Меншиковой башни было действием масонов. Восстановители преследовали цель каким-то образом (каким?) устроить храм масонства. Писемский в романе «Масоны» подтверждает это. Святитель Филарет (Дроздов) распоряжался уничтожить в интерьере церкви некие таинственные знаки.
Церковь-башня перешла Почтамту накануне запрещения масонства Александром I, в 1821 году. До запрещения сама Почтовая контора была в руках масонов, поколение преемников московских розенкрейцеров перенесло сюда свой центр из шварцевского дома. Почт-директор Федор Ключарев (строитель церкви Феодора Стратилата на участке Меншиковой башни) и почт-директор Рунич были крупными масонами. У Рунича, под крышей Нового Почтамта, жил архитектор Витберг, когда придумывал свой храм Христа Спасителя, насквозь масонский.
С розенкрейцерами Меншикова башня и Почтамт вторично, наново обосновали свою центральность. Потаенный центр Москвы стал центром потайной организации. Смещенным центром контр-традиции.
Инославие и иноверие
Еще Феофан Прокопович – житель археологического, нулевого цикла дома «Россия» – сделал свой ум, и сердце, и страницы сочинений полем схода ортодоксального и западного взглядов. Ректор Киево-Могилянской академии и православный иерарх, он начал католическими увлечениями и закончил протестантскими, найдя слова для оправдания того двусмысленного положения, в которое поставил Церковь реформатор Петр.
В эпоху после 1812 года старосадский дом Лопухина приобрела и приспособила кирха Святых Петра и Павла, прежде бывшая в Немецкой слободе. Ушла из слободы и католическая церковь того же посвящения, нашедшая участок для строительства в конце Милютинского переулка. В том же переулке с XVIII века существует французская церковь Святого Людовика. Реформатская церковь Немецкой слободы выбрала для перехода Малый Трехсвятительский переулок. Инославие и иноверие вернулись в ту часть города, которую по принуждению оставили в XVII столетии.
Еще во времена Екатерины выстроен армянский храм в Армянском переулке (не сохранился). Последней появилась синагога в Спасоглинищевском переулке.
«Яма»
Свидетельство Серебряного века о градусе исканий у Мясницких ворот оставил Николай Бердяев, спускавшийся буквально в «Яму» – название трактира, видимо ямщицкого, при церкви Флора и Лавра. Тем же словом назывались «собеседования разного рода сектантов» в нем. «Там было огромное разнообразие религиозных направлений, – пишет Бердяев, – бессмертники (самая интересная из сект), баптисты и евангелисты разных оттенков, левого толка раскольники, духоборы, скрытые хлысты, толстовцы…»
Словно ямским почтовым гоном, с песней, с пылью на копытах лошадей к центру инакомысленной Москвы стекалось в яму, разномыслие России. К ее почтовому дуплу – ее изустные послания самой себе.
Французы
Кажется, мало отвечает этому пылающему градусу стилистика дома «Россия», как ее решили архитекторы Проскурнин и фон Дессин. Перед нами Париж Наполеона III, только что стерший средневековое лицо в желании остаться сердцем Европы. Сердцем, которому открыт или в котором спрятан код уюта. Однообразность этого Парижа, застроенного в один дом, тотальность спальни есть гипертрофия сердечного уюта, воплощенного по формуле вполне математической, которой архитекторы владеют как магическим числом.
Но город-дом Париж в образе дома-города «Россия» уютен сугубо, потому что один. Знающий код уюта, не размазан по Москве. Даже немногое ценивший Корбюзье, автор соседнего «Центросоюза», ценил его, как память о Париже, может быть.
