Похоже, память Растопчи стала ядром фамильной памяти Ростопчина. Прибавить и татарский стиль растопки, когда от целых городов не оставалось пня лошадь привязать.
«После отъезда моей семьи я перебрался в свой городской дом, – вспоминает Ростопчин. Семья графа 31 августа съехала с дачи в Красном Селе, где проводила лето. Дальше про Кутузова:
«…Он оказал мне большую услугу, не пригласив меня на неожиданный военный совет; потому что я тоже высказался бы за отступление <…>. Он написал мне письмо, которое один из его адъютантов <…> привез мне около 8 ч<асов> вечера. Я тотчас призвал обер-полицеймейстера <…> для направления войск кратчайшим путем на рязанскую дорогу; самому же обер-полицеймейстеру велел, собрав всех находившихся под его начальством людей, на самом рассвете выйти из Москвы, увозя с собою все 64 пожарные трубы, с их принадлежностями…»
Граф не объясняет, для чего это. Историки добавят, что ночью на 2 сентября в доме Ростопчина (а не в казенном губернаторском, что на Тверской) был сбор доверенных агентов московской администрации, распределивших места поджогов.
Неопален
«Через два дня после нашего прибытия начался пожар… – диктует Наполеон в изгнании. – На следующий день <…> я выехал верхом и сам распоряжался его тушением. <…> Чтобы увлечь других, я подвергался опасности, волосы и брови мои были обожжены, одежда горела на мне. Но все усилия были напрасны, так как оказалось, что большинство пожарных труб испорчено. Их было около тысячи, а мы нашли среди них, кажется, только одну пригодную. Кроме того, бродяги, нанятые Ростопчиным, бегали повсюду, распространяя огонь головешками, а сильный ветер еще помогал им. Этот ужасный пожар все разорил. Я был готов ко всему, кроме этого. Одно это не было предусмотрено: кто бы подумал, что народ может сжечь свою столицу?»
Известна поговорка: «Был Наполеон неопален, а из Москвы вышел опален». История 1812 года в Москве оказывается историей борьбы Растопа с Неопаленом, чьи волосы и брови обожжены, а одежда горит. Французский император был готов ко всему, кроме того, что его имя, помещенное в русский язык, перевернется, обнажив огненный корень.
Тогда язык доказывает невиновность Неопалена в поджоге города. Пожар 1812 года был топлением, а не палением. И это не игра словами. Корень фамилии Ростопчина относится к огню и воде сразу. А топится (в обоих смыслах: разжигается и разжижается) твердое тело, земля. Наконец, сказав «натоплено», мы говорим о воздухе; протопить воздух есть прямое дело Растопчи, истопника. Слово «топить» описывает обращение всех четырех стихий.
Именно так рисует алхимическое зрелище топления Москвы Наполеон (курсивы наши): «Это было огненное море, небо и тучи казались пылающими, горы красного крутящегося пламени, как огромные морские волны, вдруг вскидывались, подымались к пылающему небу и падали затем в огненный океан. О! это было величественнейшее и самое устрашающее зрелище, когда-либо виданное человечеством!!!»
Человечество в лице Наполеона наблюдало зрелище из окон Петровского дворца, на расстоянии около мили от Москвы, трогая каменную стену, горячую насквозь.
Вороново
Тем временем граф Ростопчин, участвуя в Тарутинским маневре армии, сжег в собственной усадьбе Вороново на Калужском тракте главный дом. Услышав перестрелку с настигающим Мюратом, граф запалил на бивуаке во дворе несколько факелов, роздал офицерам, попросил поджечь за него в дорогой ему спальне и, вопреки возражениям бывшего тут Ермолова, сам поджег в остальных местах. Через полчаса дом был охвачен пламенем.
Н.А. Львов. Проект дома в Воронове. Конец XVIII века. Чертеж фасада
Запиской на дверях церковных (церковь Спаса сохранилась) Ростопчин заверил неприятеля, что оставит в Воронове только пепел. Из записки Мюрат мог также ведать, что всю московскую недвижимость и ценности на миллион рублей граф оставлял нетронутыми. В самом деле, не горели ни Лубянка, ни Красное село.
Очаг
Как пишет де Боссе, префект французского двора, граф Ростопчин мог льстить себе надеждой, что император остановится в его лубянском доме.
Остановился в нем, однако, генерал граф Делаборд, дивизионный командир Молодой гвардии, оборонявшей от огня соседний «французский квартал» – Кузнецкий Мост. Печные трубы в доме, утверждает де Боссе, были начинены «воспламеняющимися снарядами», а поленья – порохом. Их догадались осмотреть до розжига. По убеждению французов – писателей кампании, так же минировали все московские дома.
Москва горела от растопки очагов.
Часть III
Огнем и мечом
Тайна
Продолжать игру зеркал мешает приступ двух решительных вопросов.
Во-первых, как возможно, что частное домовладение на частном месте выходит центром противостояния обеим оккупациям, местом победных залогов?
Во-вторых, как может быть, что это частное владение распоряжается огнем, то укрощая, то напуская его?
Второй вопрос поддержан новыми примерами. Не из военной истории взятые, они не позволяют двум загадкам совершенно слиться в некую военно-стратегическую тайну.
Дом князя А.Н. Голицына на Большой Лубянке.
Чертеж фасада. Альбомы Казакова.
Около 1800. Фрагмент.
В центре ограды – столб с иконой Знамения
Как военная, тайна формулируется так: если враг идет с огнем от сердца города, Пожарский двор противится мечом от внешнего пространства; если враг идет с мечом от внешнего пространства, Пожарский двор противится огнем от сердца города. В обоих случаях огонь Москвы сердечен, хотя бы даже внешний враг или изменник обладал им.
Так; но невоенный пожар 1737 года был остановлен у иконы Знамения со столба. Икона принадлежала Введенской церкви, что на Сретенке, а столб входил в ограду Голицынского дома, будущей гимназии, – ближней трети Пожарского двора. Поистине, Пожарский двор – ограда.
А бывший дом Ростопчина уже в эпоху фотографии запечатлен под вывеской Правления московского Общества страхования от огня.
Пусть эта вывеска снимает пафос тайны и напряжение проникновения в нее. «Снять» саму тайну, как и объяснить ее, она не может.
Поединок и жертва
Имена тайны бросают на нее свой свет.
В пятно таинственного света возвращаются герои: Пожарский, светлый человек, душа которого потемки, ибо он не рассказал нам о себе, и непрерывно говорящий о себе писатель Ростопчин, с душой не искренней, но ясной в самой неискренности.
