Оуэн садится. Он смотрит на свои туфли. Они совсем новые, он их купил только вчера, они ему не жмут. Это не его обычный стиль. Туфли из коричневой кожи, со слегка заостренными мысами, модные. Он все ожидает, что кто-то обратит на них внимание, скажет, мол, какие красивые туфли, но пока их никто не замечает. Поэтому он смотрит на них и недоумевает, зачем он их купил.
– Боюсь, – начинает Клэрис, – к нам поступила жалоба. На самом деле, даже две. Обе касаются одного и того же инцидента.
Оуэн слегка прищуривается. Его мозг судорожно пролистывает все, что происходило на работе за последние несколько месяцев, в поисках того, что можно было бы назвать инцидентом, но ничего не находит.
Клэрис бросает взгляд на свои бумаги.
– Четырнадцатого декабря прошлого года, на рождественской вечеринке?
Оуэн снова щурится. Рождественская вечеринка. Он не собирался идти на нее. Два предыдущих года он на ней не был. Штатный преподаватель на студенческой вечеринке – это золотая середина между строгим соглядатаем и чрезмерно активным участником. Но он уступил давлению двух девушек со второго курса, Моники и Мейзи.
– Да ладно, сэр, – сказали они (они настаивали на том, чтобы называть его «сэр», хотя все остальные называли его Оуэном). – Мы хотим посмотреть, как вы танцуете.
В этом, по сути, сексуальном домогательстве не было ничего нового. Такое происходило постоянно: Оуэн был человек тихий, не имел привычки распространяться о своей личной жизни. Склонный к застенчивости, он привык проводить четкую границу между своей профессиональной и личной жизнью. Неудивительно, что некоторые студенты пытались сломать эту линию обороны. Обычно это были девушки, и, как правило, они использовали для этого свою сексуальность.
Но они достали его, Моника и Мейзи, – «не будьте таким скучным, сэр, жизнь слишком коротка», – и в конце концов он капитулировал.
И остался на вечеринке до конца. Он пил. Он танцевал. Он вспотел – «Фу, сэр, да вы весь мокрый от пота!» – вернулся домой поздно вечером на метро, чувствуя странную смесь триумфа и стыда, и проснулся на следующее утро с головой, похожей на мокрое кухонное полотенце. Но, подумав, Оуэн решил, что неплохо оттянулся. Это был вечер, достойный своих последствий.
– Две студентки утверждают, что вы делали, – Клэрис снова смотрит на свои бумаги, – «неуместные комментарии относительно их сексуальных предпочтений».
Оуэн слегка покачивается на стуле.
– Я делал?..
Клэрис перебивает его.
– Что вы слишком подробно описали свои собственные сексуальные предпочтения. Что вы прикасались к ним ненадлежащим образом.
– Я…
– Прикасались к их плечам и волосам. Похоже, вы также намеренно смахнули немного пота со лба и волос на лица девушек.
– Нет! Я…
– Не только это, Оуэн, там также говорится о вашей манере общения с девушками на уроках, о вашем пренебрежительном тоне.
Руки Оуэна сжаты в кулаки, они лежат на коленях. Он смотрит на Клэрис.
– Нет. Абсолютно нет. Я разговариваю со всеми своими учениками одинаково. На сто процентов. Что касается пота, это была случайность! Я танцевал, крутился, с моей головы слетели капли пота! Это было абсолютно неумышленно! А те девушки, – я точно знаю, о каких девушках вы говорите, – они приставали ко мне, месяцами подначивали меня.
– Я боюсь, Оуэн, нам придется начать расследование по этому поводу. На данный момент мы не можем поверить вам на слово. Упомянутые девушки утверждают, что и другие студенты готовы засвидетельствовать ваш сексизм на занятиях. И готовы рассказать о вашем поведении на рождественской вечеринке.
В голове Оуэна образуется плотный сгусток ярости. Ему хочется вырвать его оттуда, швырнуть им в дисциплинарную комиссию, особенно в Клэрис, которая смотрит на него со странным сочетанием жалости и смущения.
– На рождественской вечеринке не было никакого «поведения». Я не позволяю себе никакого «поведения». Я всегда, в любой ситуации веду себя профессионально. В учебной аудитории и вне ее.
– Что ж, Оуэн, мне очень жаль, но мы начинаем расследование, и, пока оно будет продолжаться, боюсь, мы будем вынуждены отстранить вас от работы.
– Что?!
– Мы не можем провести объективное расследование, пока вы находитесь в одной классной комнате с теми, кто вас обвиняет. Таковы правила. Мне очень, очень жаль.
Эти слова произнес Джед, на лице которого, надо отдать ему должное, по крайней мере, было написано искреннее сочувствие. В основном потому, подозревал Оуэн, что теперь ему придется переделать все расписание, чтобы все уроки были замещены, что, с учетом того, что коллега Оуэна, Элли Брюэр, собиралась уйти в декретный отпуск, было весьма проблематично.
– Итак, что… я хотел сказать, как долго?
– Мы начнем с двух недель, а потом свяжемся с вами. Но я сомневаюсь, что это продлится дольше месяца. Если, конечно, исход будет в вашу пользу.
– То есть я просто…
– Да, заберите из кабинета все, что вам нужно. Холли будет ждать вас в фойе, чтобы попрощаться.
Оуэн закрывает глаза, затем медленно их открывает. Его намерены вывести вон. А ведь он не сделал ничего плохого. Его так и подмывает схватить стул, на котором он сидит, и швырнуть его в окно за головой Джеда, посмотреть, как тот пробьет дыру в стекле, увидеть осколки, сверкающие на свежевыпавшем снегу на автостоянке внизу. Он хочет войти в класс 6D, где, как он знает, в данный момент сидят Моника и Мейзи на лекции по микросервисам, встать перед ними во весь рост и крикнуть им в их глупые лица. Вместо этого, чувствуя, что вся его ярость скопилась в животе, он медленно поднимается и выходит из кабинета.
* * *
Час спустя он выходит из метро на Финчли-роуд. Снег уже перестал идти. Рюкзак на его спине весит, наверное, тонну. Теперь в нем лежит содержимое его стола, в том числе лампа из вулканического стекла. По идее, ее следовало оставить на работе, ведь он вернется через пару недель, но что-то заставило Оуэна взять ее, тем более что тихий голос нашептывал: «А вдруг они правы?»
От Финчли-роуд к его улице ведет небольшой, но очень крутой холм. На вершине этого холма есть две частные школы. Шагая вверх, он понимает, что сейчас полчетвертого, конец школьного дня. Следовательно, холм кишит толпами детей. Матери неторопливо идут следом, с крошечными рюкзаками и яркими бутылочками с водой. Хотя снег на земле превратился в кашу, он все еще толстым слоем лежит на автомобильных капотах. Дети собирают его пригоршнями, лепят снежки и кидаются ими друг в друга. Они носятся друг за другом и путаются у Оуэна под ногами. Он почти теряет равновесие и, чтобы остаться в вертикальном положении, хватается за стену.
Матери не обращают внимания. Оуэн ненавидит этих матерей, этих школьных мамаш с их жуткими легинсами и растрепанными волосами, их толстыми «пуховиками» с капюшонами из кроличьего меха, их поблекшим загаром после зимнего отпуска и кроссовками только что из коробки. Он задается вопросом, о чем думают эти женщины, когда их дети уже в постели и они одни держат в руках гигантские, размером с аквариум бокалы с вином? Что они собой представляют, когда они не в зале для занятий фитнесом и не забирают детей из школы? Где их место в масштабах целого человечества? Оуэн не может себе этого представить. С другой стороны, все женщины для него – вечная загадка, даже самые обычные.
