Тогда
Ты этого не знаешь, но я слежу за тобой. Слежу постоянно.
А когда наблюдаешь за кем-то долгое время, всегда хочется дать этому человеку совет, подсказать, что он делает не так.
Но ты все равно не послушаешь — ведь ты из тех, кто всё знает лучше всех.
Из тех, кто идет по жизни, смеясь и не замечая опасности, даже если та маячит прямо перед носом.
И все же мне хочется поделиться кое-чем, как если бы ты была моей подругой. Ты ведь даже не представляешь, что бывает столько боли сразу… пока не представляешь.
Потому что об этом я и хочу рассказать.
Ведь это так просто…
Сначала, когда приходит понимание, что твоего ребенка больше нет, то кажется, что это — самое ужасное, что только может случиться.
Но скоро настает момент, когда кровь словно начинает уходить из тебя по капле, а ты ничего, совсем ничего не можешь сделать, чтобы это остановить, но будешь чувствовать, как она течет не переставая. И тебе будет наплевать, потому что все мысли — только о ней, о твоей девочке.
Сорок восемь часов.
Ровно столько ты будешь балансировать на грани безумия, веря, надеясь, что все еще можно отыграть назад. Потом перестанешь спать, тебе начнут колоть седативные препараты, и каждый раз, выплывая из наркотического сна, ты целую секунду будешь думать, что всё в порядке. Что всё случившееся — лишь плод твоего воображения.
И когда ты решишь, что вот это и есть самое худшее…
Именно тогда начнет уходить надежда, совсем как снег, съезжающий с крыши во время оттепели: потихоньку, потихоньку катиться к краю и всей своей массой обрушиваться вниз.
Но если надежду можно сравнить со снегом, то отчаяние, которое занимает ее место, похоже скорее на лед: твердый и острый, он в клочья кромсает душу.
А окружающие, все до единого, твердят бесполезную мантру: «Что бы ни случилось, не теряй надежды».
Но они опоздали. Надежда уже потеряна.
И тебе опять покажется, что это и есть самое худшее. И снова ты ошибешься.
Потому что скоро поймешь: настоящий кошмар впереди.
Часть I
Глава 1
Наши дни
Королевский медицинский центр, Ноттингем
Тик-так, тик-так — тикают часы.
Они на стене, я вижу их краем глаза.
С другой стороны — лужица света. Окно. За ним — мягкая, приглушенная масса. Я думаю, что это может быть зелень. Она мягко касается стекла, шепчет, когда все остальное в этой маленькой белой комнате молчит.
Но вот раздаются голоса, шаги. Я слышу их через дверь.
В комнату входят врачи, и я напрягаюсь, стараясь уловить их движение в этой размытой белизне. Их двое. Каждый день они приходят в одно и то же время, когда свет за окном становится мягче. Так я узнаю, что наступил полдень.
Сердце начинает биться быстрее. Может, сегодня они поймут, что я еще здесь, за этой невидимой, непроницаемой перегородкой, отделяющей меня от мира?
Для них я нахожусь в вегетативном состоянии — лежу на узкой кровати подобно трупу, разве что глаза все время открыты. Но мысленно я уже вскочила и колочу раскрытыми ладонями по несуществующему стеклу. Кричу, чтобы меня выпустили.
«Посмотрите на меня! Посмотрите, я здесь!»
Они не смотрят. Точнее, смотрят куда угодно, но не на меня. Они говорят обо мне, наблюдают за мной издали, но не дотрагиваются. Не смотрят в глаза.
Если б они только посмотрели внимательно, то увидели бы, как еле заметно трепещет веко, как почти неуловимо дрожит палец. Господи боже, уборщица и та распознала бы искру жизни, если б только смотрела на меня хоть изредка.
— Как это жестоко, — тихо говорит женщина-доктор, делая шаг к кровати. — На вид она как живая…
«Я живая, — кричу я внутри себя. — Я ЖИВАЯ».
Собрав все силы и всю решимость, усилием воли направляю их в руку, которая недвижно лежит на бледно-голубом одеяле. Левую руку. Она ближе к ним, к их невидящим глазам.
Все, что мне нужно сделать, это шевельнуть пальцем. Чуть-чуть подвинуть ладонь. Хоть на миллиметр, хоть на волос. Может быть, тогда они заметят?
Все что угодно, лишь бы они поняли, что я еще здесь.
Неподвижная, глухонемая, но живая.
Запертая в себе, как в тюрьме.
— Ничего от нее не осталось, только оболочка, — также негромко отвечает доктор-мужчина. — С самого первого дня после инсульта.
— Не завидую я тебе… — Женщина вздохнула. — Скоро придется поговорить с родственниками.
— У нее нет родственников. Мы так и не выяснили, кто она.
Дверь открывается и снова закрывается.
Шаги в коридоре стихают, в палате наступает безмолвие, нарушаемое только сиплыми вздохами аппарата для искусственной вентиляции легких, который поддерживает во мне жизнь. Я окружена аппаратами, трубками, капельницами.
«Дыши. Это все понарошку. Это не может быть правдой».
Но это происходит. Происходит со мной.
На самом деле.
* * *
Единственное, что я могу делать сама, — думать. И вспоминать. Прошлое встает перед внутренним взором с небывалой прежде ясностью, но я инстинктивно понимаю, что, если вспомню все и сразу, боль будет так сильна, что сломает меня мгновенно. И что тогда будет с ней, с моей красавицей?
Все давно забыли про Эви. Официально дело не закрыто, а полиция заявляет, что они готовы расследовать любую новую информацию, но ничего не делают, потому что никакой новой информации нет.
Ни улик, ни показаний свидетелей. Ничего.
Первые месяцы после произошедшего я, как одержимая, отслеживала каждое сообщение о ней в онлайн-новостях и каждый комментарий к ним.
Судя по комментариям, можно было подумать, что все эти люди лично знакомы с «непутевой, безответственной мамашей» и не раз бывали в их «неуютном доме».
Почти все строили свои версии того, как девочка могла исчезнуть средь бела дня и не оставить следов. Диванные эксперты.
Всё вспомнили — и европейский заговор педофилов, и маньяка-детоубийцу, и неизбежных цыган, — чем только не объясняли пропажу, чего только не наплели…
Но постепенно, один за другим, они отступились, решили, что ее больше нет.
Все, кроме меня. Я уверена — Эви жива, она где-то ходит, где-то дышит. Я должна держаться за это. В этом моя последняя надежда.
