– Плохие вести, Золман. К соседу свояк из Секурян приехал, рассказывал, что там творится. Готовятся ваших бить. Уже заранее еврейские дома промеж собой поделили – кто чего себе возьмет. Спорят, кому чья одежа достанется, кому чья посуда, чуть до драки не доходит. Говорят, немцы и румыны дают местным три дня – делать, чего хотят.
– Чего хотят… – повторил Золман. – А чего они хотят?
– Известно чего, – неловко проговорил Петро. – Добра хотят. Даром что соседи, да только кто же станет от добра отказываться, если оно само в руки плывет? И потом, все равно ведь потом всех ваших… Люди, они как рассуждают: я не возьму, так другому достанется. Не пропадать же хорошим вещам.
– Добра хотят, – эхом отозвался Золман. – Ну да.
Добрые люди всегда хотят добра. Неужели и ко мне, такому злому, полезут? Тут ведь, Петро, меня каждая собака знает. Знает, что за мной не заржавеет. Топор у меня острый, вилы наточены, найдется и кой-чего малыми порциями, по девять грамм свинца на каждое доброе рыло. Пусть только сунутся, я их живыми урою. Так и передай, если кто вздумает и здесь, в Клишково, шкуру неубитого медведя делить. Выпьешь еще?
– Налей, – кивнул Петро. – Добрая самогонка.
Выпили, захрустели огурцами. Рейна, склонившись над плитой, вслушивалась в мужской разговор.
– Добрая, – согласился хозяин. – Что это мы с тобой все о добре да о добре?
Петро усмехнулся.
– Время такое, доброе. И все же, Золман, я бы на твоем месте подумал. Не у одного у тебя тут винт на чердаке припрятан. Мужик ты крепкий, все знают. Но супротив двадцати хлопцев даже тебе не сдюжить. Запалят хату с четырех углов – сам в окно выпрыгнешь. И потом, не один ты в доме. Себя не жалко – о детях подумай.
– А ты что же, не поможешь? – прищурился Золман. – По старой-то дружбе?
– Так ведь я затем и пришел! – заторопился Петро. – Можно ведь как сделать: перенесем пока что все твое добро ко мне в сарай. Я уже и место освободил. Нехай там полежит, пока погромы не кончатся. И Рейну с ребятишками спрячу. Пускай ко мне бегут, когда начнется, – огородами недалеко, и никто не увидит. Да и тебе самому…
Золман Сирота прервал его, ударив кулаком по столу. Покачнулась бутыль, подпрыгнула миска с огурцами, подстреленными солдатиками покатились по столу стопки.
– Ты что, оглох, Петро?! Я ведь ясно сказал: из своего дома не уйду! И прятаться ни от кого не стану! Хватит, отпрятался свое!
Взгляд Золмана метнулся по горнице, по гладко оштукатуренным стенам, добротной мебели, беленому потолку, по всей его удобной, счастливой, хорошо налаженной жизни. Метнулся туда, метнулся сюда, вернулся, ткнулся в колени стоящей у плиты Рейны, поднялся к ее глазам, да там и остался, словно взятый на укорот жеребенок. Петро Билан сидел молча, ждал.
– Ладно, – уже намного тише проговорил Золман, – там видно будет. Подумать надо. Но за предложение спасибо, Петро.
– Думай быстрее, а то война догонит, – сказал Билан, поднимаясь с места. – Твоя жизнь, тебе и решать. Сегодня, как стемнеет, я подъеду с повозкой. Надумаешь – открывай ворота. Не надумаешь – выходит, зря я свой сарай готовил.
Обедали в непривычной тишине. Даже трехлетний Борух, обычно щебечущий без передыху, как весенний скворец, и тот помалкивал, вопросительно поглядывая на сестру. Когда пришло время убирать со стола, Рейна погладила пузатую супницу доброго голландского фаянса и подняла на мужа глаза:
– Может, хотя бы посуду? Не эту, так хоть пасхальную. Жалко, если побьют. И серебро. Кубок. Подсвечники. Ханукию. Приданое как-никак…
Золман почесал в затылке.
– Посуду… посуду… посуду… – несколько раз повторил он и продолжил со вздохом: – Тогда уже и ходики. А шубы? Шуб тебе не жалко? А перину? А простыни? Новые ведь совсем, английское полотно. Ладно, пойду за холстиной, а вы тут пока…
Холстину разостлали на полу, стали складывать ценное. Старший, Давид, помогал взрослым. Каждая вещь тут была исполнена особого, одним лишь хозяевам понятного смысла и содержания, и оттого хотелось подольше задержать ее в руках, потрогать, ощупать, ощутить. Эти предметы никогда еще не оказывались в одной куче; подобно аристократическим господам, они обычно пребывали в своих собственных родовых поместьях: часы на стене, серебро и фарфор – в буфете, пасхальные тарелки – на чердаке, белье – в ящиках комода. Их беспокоили лишь по особому поводу – в субботу, в праздник, ради дорогих гостей. Им всегда выделяли самое почетное, самое видное место: в центре стола, в центре внимания, и уже хотя бы поэтому казалось решительно невозможным смешать их друг с другом, скопом свалить на пол, в одну непонятную бесформенную груду.
И в то же время, собранные вместе, они представляли собой не что иное, как жизнь людей, которым они принадлежали, людей, которые принадлежали им. Нет, не ткани, не тарелки, не серебряную посуду увязывали Золман и Рейна в узел и складывали в сундук, а свою общую память. Свое редкое семейное благоденствие, тихую радость субботних вечеров, счастье своей зрелой, крепкой еще любви, сладость материнства, гордость отцовства, чудную музыку детских голосов. Казалось, вся прожитая жизнь лежит перед ними на полу горницы – на удивление невеликая, уместившаяся всего лишь в один большой узел и в дощатый сундучок с посудой и серебром. Золман приподнял узел, пробуя его на вес.
– Не так уж много мы с тобой и нажили…
Перевязать, что ли, чтоб не развалился?
Вернувшись с кожаными ремнями, он обнаружил, что Рейна плачет. Шестилетняя Фейга и маленький Борух, доселе молча наблюдавшие за действиями взрослых, теперь стояли возле узла, держа в руках каждый свое персональное сокровище: коробку с цветными карандашами и тряпичного медведя. Золман сглотнул подкативший к горлу комок.
Петро Билан приехал поздним вечером, когда дети уже спали. Погрузил в подводу сундук и узлы, прикрыл рогожей от чужих любопытных глаз, спросил, окидывая двор придирчивым взглядом:
– А инструменты что, оставил? Горшки-миски, одежду…
Золман махнул рукой:
– Да кто на них позарится, на горшки на эти? Ты вот что, Петро: эти узлы береги пуще всего. Не мои они, а рейниных родителей, из Хотина. Не дай Бог, что-нибудь пропадет или сломается – сам знаешь, с тещей шутки плохи.
– Что есть, то есть, – рассмеялся Петро. – С тещей не забалуешь. А насчет горшков ты не прав. На такие добрые горшки много охотников найдется. А уж на инструмент тем более. Пилы у тебя знатные, и долота, и бур…
– Езжай, езжай, Петро, – перебил его Золман. – Спасибо тебе и на этом. Век твоего добра не забуду. Главное, Рейну с детьми спрячь, когда время придет.
– Что ж, хозяин – барин…
Билан снова обвел глазами двор, помолчал, словно хотел еще что-то сказать, но затем передумал и полез на подводу. Золман запер за ним ворота и вернулся в дом. Рейна сидела на лавке, бессильно опустив руки.
– Нет времени, – сказала она, переводя взгляд на стену, туда, где еще утром висели часы. – Кончилось наше время, Золман. То ли убежало, то ли вовсе остановилось.
