У Лидии Сергеевны горел свет, но старушка уже дремала. Нир осторожно поцеловал ее в седенький висок.
– Пока, бабуля. Не расстраивайся из-за бардака в шкафу. Ты же знаешь: твой внук совершенно не умеет поддерживать элементарный порядок…
Зато с отцом получилось ровно наоборот: в комнате было темно, но он не спал и позвал Нира, когда тот на цыпочках проходил мимо:
– Сережа? Уходишь?
Нир приоткрыл дверь.
– Да, папа, поеду.
– Счастливо. Звони.
– Конечно. Пока.
– Счастливо… – едва слышно повторил отец.
Нир вышел на стоянку, безуспешно пытаясь проглотить застрявший в горле комок. На улице шелестела листва, эхом повторяя отцовский шепот, все еще звучащий из темноты спальни. Теперь он не стал напоминать себе о том, что уезжает ненадолго. Зачем обманывать себя? Даже если вернуться сюда завтрашним утром, жизнь все равно уже никогда не будет такой, как прежде. Другим будет и он сам – неудачником, не сумевшим удержаться на новых рубежах, разбитой армией, откатившейся на исходные позиции. Что делать тогда? Утешать себя тем, что возвращение не всегда означает бегство? Злиться в ответ на понимающий взгляд бабушки? Вот уж кому он годен и дорог в любом виде, времени, месте и качестве…
У будки на выезде Нир притормозил. Сейчас он с удовольствием поболтал бы минуток десять с Беспалым Бендой. Но из окошка выглянул совсем незнакомый дежурный, приветственно кивнул, помахал рукой – проезжай, мол, не задерживай движения. А какое, спрашивается, движение в двенадцатом часу ночи?
Нир нажал на газ. Ночь лежала перед ним, по-собачьи вывалив наружу длинный язык дороги. Ночь и новая жизнь катились ему навстречу, полные неведомых тайн и многозначительных обещаний. Уход из дому получился неожиданно трудным – почему, с чего вдруг? Честно говоря, Нир и сам не очень-то понимал, откуда взялись все эти комки в горле и странные переживания. Ведь он действительно не планировал уезжать навсегда. Но если разобраться, эти переживания и трудности лишь добавляли цены происходящему. Ведь то, что дешево стоит, не стоит и внимания.
А впрочем, комки определенно остались в прошлом. Теперь Нир, напротив, ощущал пьянящий подъем – такой, что, казалось, мазда взлетит, если он хорошенько потянет на себя руль… да нет, не руль – штурвал! Радио передавало замечательную музыку – хотя в тот момент все казалось ему замечательным. Нир прибавил громкости и стал подпевать, не зная текста, первыми пришедшими на язык словами. Свобода! Свобода! Это слово попадалось ему чаще всего, оно ложилось на любую мелодию, вписывалось в любой размер. Как там сказала бабуля? «Свобода – это счастье»?.. – что-то вроде того… Как это верно, как точно, как замечательно!
Припарковав машину под ее домом, Нир вскинул на плечо сумку, взбежал на верхний этаж и остановился перевести дух. Какая встреча ожидает его там, в мансарде? Дверь распахнулась внезапно, еще до того, как он постучал. На пороге, все в том же домашнем халатике, стояла Рейна с заплаканным лицом и распухшими от слез глазами.
– Ты еще не спишь? – спросил он.
Она всхлипнула и, обняв, прижалась к нему так крепко, словно они не виделись как минимум год, заполненный иссушающей тоской друг по другу.
– Почему ты так долго? Почему? Я тут жду, жду… И это тоже была новая жизнь – зарыться носом в светлую гущу ее волос, вдохнуть ее запах и твердо знать, что теперь у тебя есть все, что только можно пожелать в этой жизни… – кроме разве что еще нескольких пар рук, чтобы уже с гарантией обнять и почувствовать ее всю, до последней клеточки этого желанного, любимого, единственного тела.
– Втащи сумку… – пробормотала Рейна ему в щеку.
– Что?..
– Втащи свою сумку и закрой дверь, – повторила она, слегка отстраняясь. – А то я все никак не поверю, что ты вернулся.
И он втащил сумку, и закрыл дверь, и пошел к крану сполоснуть руки и лицо, потому что снаружи пылала июльская ночь, и он весь взмок, пока бежал по лестнице. Потом он тщательно тер руки полотенцем и говорил, говорил, говорил, не в силах справиться с этим внезапно напавшим на него говоруном. Говорил о жаре, и о старой, но надежной машине, и о том, как быстро доехал по пустому в этот час шоссе, и о том, как выбирал рубашки, и еще о многих-многих других, ничего не значащих и никому не интересных вещах. А она стояла все там же у двери и молчала, просто стояла и молчала, опустив по швам руки, и руки эти слегка подрагивали, будто недоумевая, будто спрашивая, отчего они пребывают в этом бессмысленно бесполезном положении вместо того, чтобы заняться действительно важными, единственно важными, жизненно важными делами.
– Заткнись.
– Что?
– Заткнись, – повторила она и развязала поясок халата.
Они и впрямь не произнесли больше ни единого слова до самого рассвета. Новая жизнь пульсировала в их горячих, сочащихся ненасытной нежностью телах; теперь они были вместе по-настоящему, без предела и без сомнения, как два абордажных бойца, поклявшихся сражаться до победы и если умереть, то только одновременно, вдвоем, спиной к спине, живот к животу, язык к языку, грудь на грудь. И это новое единство придавало новую, пронзительную остроту и силу их слиянию, соитию, обладанию.
Проснувшись в полдень, они с удовольствием разглядывали друг друга за долгим и ленивым завтраком, как будто заново распознавая при дневном свете те восхитительные черты и линии, по которым совсем недавно скользили их ладони в горячей и ласковой темноте. Это увлекательное занятие тоже вполне могло обойтись без речи, и хотя было ясно, что рано или поздно придется открыть рот не только ради куска хлеба или поцелуя, оба инстинктивно оттягивали момент начала разговора.
О чем обычно говорят влюбленные? Прошлое не интересно им вообще – ведь жизнь обрела смысл лишь с момента их встречи. Да и настоящее реализуется ими отнюдь не словесно, а потому не может служить предметом беседы – особенно по утрам, после исполненной действия ночи. Потому-то все истинно влюбленные пары непрестанно строят планы на будущее: им просто не о чем больше говорить. К несчастью, в случае Рейны и Нира эта общепринятая тема сулила мало хорошего, а значит, приходилось молчать.
Поначалу Нир радовался этому обстоятельству: ведь задуманная им программа в том и заключалась, чтобы потихоньку, без явных споров и возражений, нейтрализовать опасное сумасшествие любимой, спустить его на тормозах, утопить в мягкой вате рассуждений ни о чем и соображений по поводу. Возможно, молчание Рейны выражало произошедшую с ней благотворную перемену? Возможно, их головокружительное ночное единение наглядно продемонстрировало ей, какие именно вещи следует ценить? Возможно, она уже немного стыдится своих прежних фантазий, таких блеклых и незначительных в сравнении с тем, что происходило между ними?
Но вскоре он разглядел в ее глазах вопрос – сперва легкой тенью, облачком, а затем и темной, набирающей вес тучей, угрозой, наползающей из бездны зрачка на безмятежную радужную голубизну. Она явно чего-то ждала от него… но чего? Накануне, составляя план действий, Нир предполагал, что Рейна сама начнет этот разговор. В конце концов, речь тут шла о ее фантазиях, о ее безумии – ее, а не его! Кто, черт побери, еще вчера требовал помощи – он от нее или она от него? Конечно, она! Вот пусть и скажет, в чем эта помощь заключается. Пусть объяснит, чего конкретно она хочет от Нира. А он… – он сделает свой ход – доброжелательный, ответственный, разом перемещающий проблему из области иллюзий на твердую почву практической реальности. И тогда, спокойно, без крика обсудив предложенную Рейной авантюру, они совместно придут к какому-нибудь логичному, приемлемому выводу.
