На часах было уже около полуночи; фонари скупо освещали фасады штабных бараков и жилых вагончиков. Но Нир не зря знал на этой базе каждую кочку. Сделав круг, чтобы обогнуть комендатуру, он беспрепятственно добрался до склада и припарковался рядышком в тени. Стучать пришлось долго. Наконец за стальной дверью послышался недовольный голос Шуки:
– Ну что?! Что случилось?! Война?! Кого там черт принес? Без звонка от командира не открываю!
– Шуки, братан, это я, – тихо проговорил Нир.
Заскрежетали замки, громыхнул засов, и перед Ниром предстала заспанная физиономия друга.
– Нирке? Ты?.. – Шуки крутанул нечесаной башкой и отступил назад, пропуская Нира внутрь. – Ну ты даешь, братан…
– Где-то я уже это слышал, – улыбнулся Нир. – Причем не далее как вчера.
В принципе, ночевать на складе не полагалось, но кладовщики, да еще и числящиеся в запасе, плевать хотели на всякие дурацкие установления. Как говорил по этому поводу Шуки: «Пусть армия скажет спасибо за то, что я уделяю ей три-четыре недели личного времени в год. Пусть скажет спасибо и не лезет со своими идиотскими правилами! В эти три-четыре недели я как минимум имею право на нормальный досуг!»
Грех сказать, досуг внутри склада и в самом деле был организован на широкую ногу. Справа от прилавка кладовщика Шуки и его сменщики выгородили небольшое, но весьма жизненное пространство с отдельной глухой дверью, на которой, дабы сбить с толку излишне любопытное начальство, красовалась табличка «Некондиция». За дверь, однако, допускались лишь полностью кондиционные изделия, как то: компьютер, видеоплейеры, игровые видеоприставки и большой телевизор, подключенный к трем внешним спутниковым тарелкам, которые обеспечивали уверенный прием как минимум пяти сотен телеканалов.
Здесь же находился столик с микроволновкой, грилем, чайником и набором посуды, а также топчан с матрацем – односпальным, ибо, как говаривал тот же Шуки, «здесь у нас все-таки армия, а не бордель». Впрочем, последнее соображение не мешало ему время от времени делить упомянутый матрац с какой-нибудь сговорчивой солдаткой, твердо вознамерившейся любой ценой вернуть в кондицию некондиционно разыгравшиеся гормоны.
– Ты один? – на всякий случай поинтересовался Нир.
– Один, один… – недовольно отвечал Шуки, зевая и почесывая грудь. – Сегодня утром заехали, откуда взять, чтоб не один? Проходи, садись. Как там Ласточка?
Нир развел руками:
– Если процитировать одного умника: «Ну ты даешь, братан!» Друг у тебя в проблемах тонет, некуда пойти, негде голову приклонить, полиция на хвосте сидит, и тюрьма светит. А ты о чем его спрашиваешь? О железяке своей любимой! Не стыдно?
Пристыженный Шуки поморгал длиннющими ресницами и снова почесался – на этот раз в затылке.
– Прости, брат. Это я так, спросонья. Но и ты тоже зря.
– Что зря?
– Про Ласточку. Ласточка – не железяка.
Ласточка – это… это…
– Шуки, хватит, – прервал его Нир, – В полном порядке твоя Ласточка. Заправлена под завязку и довольна жизнью, стоит тут неподалеку, отдыхает. Предложил бы и мне хоть чаю, что ли…
– Ты что, ее на внешней стоянке оставил? – вскинулся Шуки.
– Обижаешь. Здесь она, за складом. Ну, что ты переминаешься? Выйди, убедись, я ведь вижу – хочешь. А я пока чайник поставлю.
Когда умиротворенный друг вернулся к столу, Нир уже разливал чай.
– Ну что?
– Действительно, в порядке, – смущенно признал Шуки, присаживаясь на топчан. – Пыльная только. Помоешь потом, ладно?
– Ладно.
Минуту-другую они молча прихлебывали из кружек. Затем Шуки хмыкнул:
– И это тоже…
– Что? – не понял Нир.
– Этому я тоже у тебя научился, кипяток пить.
Мать с меня смеется: ты, говорит, со своим русским дружком и сам русским стал. Все люди как люди, ждут, пока остынет, а ты горяченное хлебаешь, как воду из ручья. Так и есть, Нирке…
– Шуки, братан…
– Погоди. Ты вот говоришь «братан». Мне говоришь и другим говоришь, и я тоже говорю, потому что все так говорят. А когда все так говорят, то это и не стоит ничего. Но ты мне взаправду брат. Слышишь? Взаправду. Вот ты сейчас пришел. Я не спрашиваю зачем. Надо будет, сам скажешь. Скажешь и получишь. Потому что сначала братья, а потом все остальное. Так?
– Так.
– Ну вот… – Шуки широко зевнул. – Что-то меня в сон тянет… Ты зачем приехал-то? Не на сборы ведь, а? Зачем?
– Ну вот, – укорил его Нир. – Говорил «не спрашиваю», а сам спрашиваешь. Ты приляг, приляг. Дай-ка мне кружку.
– На, возьми. Вот ведь, совсем развезло. Вроде и не от чего…
Нир поставил кружку на стол и укрыл простыней отключившегося друга.
– «Не от чего», говоришь? – прошептал он. – Это как сказать. Три таблетки, братан, и не такого лося свалят.
Нир вернулся в машину за пустым рюкзаком и прошел в глубь склада. Десять минут спустя он уже подъезжал к воротам.
– Что такое? – удивился Ицик-часовой. – Только-только приехал и уже сматываешься?
– Мильштейн спит, не хочу будить, – сказал Нир.
– Со сна он злой, сам знаешь. Лучше утречком вернусь, после завтрака.
Ицик облегченно кивнул: как видно, бедняга все еще переживал из-за гражданской автомашины, которую он незаконно пропустил на территорию базы.
– Ну и правильно. Мне, кстати, тоже легче: за Ласточку вашу не вздрючат. До завтра, братан!
Нир вернулся в кимхинскую виллу, когда Рейна уже спала на диване в гостиной. Он прилег рядом на ковер, так чтобы, засыпая, видеть ее, и, пока не задремал, все смотрел и смотрел на любимое лицо, на крепко сжатые губы, на глубокую складку между нахмуренными бровями. Что она видела там, в своем страшном сне? И кем она себя видела, какой Рейной – нынешней или прошлой? И можно ли было различить их, и нужно ли?
В эти дни они не занимались любовью – они были ею, дойдя до той крайней степени взаимопроникновения, растворения друг в друге, когда уже кажутся излишними любые телодвижения, кроме объятия, кроме дыхания, кроме взгляда. Утром, едва открыв глаза, Нир увидел, что Рейна лежит в той же позе и неотрывно смотрит на него, и ощутил счастье.
– Скоро поедем, – сказал он.
Она моргнула ресницами в знак согласия.
– Когда ты вчера вернулся?
– Около двух. Знаешь, о чем я думал на обратном пути?
– Обо мне?
– Конечно, – улыбнулся Нир. – О нас с тобой. О том, почему именно мы должны это сделать.
– В смысле?
– Почему именно мы, а не наши деды и бабушки, не наши родители и не наши дети. Ты никогда не задумывалась?
