Прочитав «Записки из Мертвого дома» Ф. М. Достоевского, роман «Воскресение» Л. Н. Толстого, а затем тюремные и лагерные записи А. Л. Толстой, нельзя не заметить: перед нами постепенно выстраивается своего рода единый текст, объединяющий воспоминания двух осужденных (середины XIX века и первых лет советской власти), а также романное повествование, во многом имеющее документальную основу. Есть между этими текстами разнообразные переклички. В них описаны окружение и царящие среди заключенных нравы, поведение начальства и осуществляемые им мероприятия. К примеру, ночной шмон с непременным изъятием у арестантов денег проводился как в Сибири, так и в Москве 1920 года.
Однако этот единый текст (дадим ему определение: тюремно-лагерный) предполагает и вариации, продиктованные самыми разными обстоятельствами. Пролистаем отдельные его страницы.
Символично, что тюремно-лагерный текст Александры Львовны Толстой начинается с ее спонтанного обращения к молитве. Дочь Толстого доставили мартовской ночью на Лубянку, 2, и определили в маленькую камеру, в темноте кишащую крысами. Арестантка оставила запоминающееся описание той ночи:
«Крысы карабкались по стене, по ножкам табуретки, бегали по подоконнику. Я нащупала табуретку, схватила ее и вне себя от ужаса махала ею в темноте.
– Что за шум, гражданка? В карцер захотели? – крикнул в волчок надзиратель.
– Зажгите огонь, пожалуйста! Камера полна крыс!
– Не полагается! – Он захлопнул волчок.
Я слышала, как шаги его удалялись по коридору.
Опять на секунду все затихло. Мучительно хотелось спать. Но не успела я сомкнуть глаз, как снова ожила камера. Крысы лезли со всех сторон, не стесняясь моим присутствием, наглея все больше и больше. Они были здесь хозяевами.
В ужасе, не помня себя, я бросилась к двери, сотрясая ее в припадке безумия, и вдруг ясно представила себе, что заперта, заперта одна, в темноте с этими чудовищами. Волосы зашевелились на голове. Я вскочила на койку, встала на колени и стала биться головой об стену.
Удары были бесшумные, глухие. Но в самом движении было что-то успокоительное, и крысы не лезли на койку. И вдруг, может быть, потому, что я стояла на коленях, на кровати, как в далеком детстве, помимо воли стали выговариваться знакомые, чудесные слова. „Отче наш“
[974], и я стукнулась головой об стену, „иже еси на небесех“, опять удар, „да святится…“ и когда кончила, начала снова.
Лубянка, 2. Доходный дом страхового общества «Россия». Открытка. 1910
Крысы дрались, бесчинствовали, нахальничали… Я не обращала на них внимания: „И остави нам долги наши…“ Вероятно, я как-то заснула.
Просыпаясь, я с силой отшвырнула с груди что-то мягкое. Крыса ударилась об пол и побежала. Сквозь решетки матового окна чуть пробивался голубовато-серый свет наступающего утра»
[975].
На следующий день Толстую перевели в общую камеру.
В тюремно-лагерном тексте непременно оговаривались условия для гигиены. На Лубянке, 2, по воспоминаниям А. Л. Толстой, «надзиратели водили в уборную три раза в день. Это надо было сделать так, чтобы заключенные из разных камер не встречались. Уборных было мало, а камеры переполнены, поэтому водили редко и на очень короткое время. Утром на нас шестерых полагалось пять минут. Уборная была маленькая, с одной ванной, душем и краном. Днем же водили в уборную, где не было ни крана, ни ванны и нельзя было даже помыть рук. Поэтому я всегда утром наполняла свой таз водой и в этой воде мыла руки, а на другое утро выносила таз в уборную. У нас выработалась привычка, при которой можно было использовать каждую минуту нашего пребывания в ванной. В пять минут мы ухитрялись не только вымыться, но иногда даже кое-что выстирать. Я делала так: намыливалась и тотчас же пускала на себя душ, пока душ поливал меня, я стирала. Все это занимало около двух минут времени. Трое мылись под душем, трое под краном. Вода была ледяная»
[976]. Параша в камере была, но без крышки, поэтому женщины терпели, но ею не пользовались.
Энергия Александры Львовны была направлена на окружавших ее женщин. В тюрьме она отстаивала здоровый образ жизни: «По утрам я ввела гимнастику по Мюллеру. Открыв форточку, поскольку позволяли железные решетки, мы раздевались почти донага, становились в ряд и делали всевозможные движения руками, ногами и туловищем». Своим сокамерницам она сказала, что «гимнастика помогает сохранять молодость и красоту»
[977], и они поддержали ее начинание.
В тюремно-лагерном тексте, как правило, присутствует тема христианского милосердия, проявленного спонтанно, «здесь и сейчас». В начале романа Л. Н. Толстого «Воскресение» есть весенняя московская сцена с Катериной Масловой: «В двери главного выхода отворилась калитка, и, переступив через порог калитки на двор, солдаты с арестанткой вышли из ограды и пошли городом посередине мощеных улиц. Извозчики, лавочники, кухарки, рабочие, чиновники останавливались и с любопытством оглядывали арестантку; иные покачивали головами и думали: „Вот до чего доводит дурное, не такое, как наше, поведение“. Дети с ужасом смотрели на разбойницу, успокаиваясь только тем, что за ней идут солдаты и она теперь ничего уже не сделает. Один деревенский мужик, продавший уголь и напившийся чаю в трактире, подошел к ней, перекрестился и подал ей копейку. Арестантка покраснела, наклонила голову и что-то проговорила»
[978].
Спустя двадцать лет эта романная сцена отчасти повторилась в реальной жизни: та же весенняя Москва, только ведут по ее улицам уже не опытную проститутку Маслову, а дочь самого романиста – Александру Толстую.
«Надзирательница-латышка сказала, что нас поведут в баню на Цветной бульвар. Я сообщила это на волю друзьям.
Нас повели четверо вооруженных красноармейцев и надзиратель. Важные преступники! Гнали по мостовой вниз по Кузнецкому, извозчики давали дорогу. Прохожие из интеллигентов смотрели с сочувствием, иные попроще – со злобой.
– Спекулянты! Сволочь! – Некоторые, взглянув на раскрашенное лицо француженки и приняв нас за проституток, роняли еще более скверные слова.
