В тот же день Толстая познакомилась с еще одной баронессой – Елизаветой Владимировной Корф
[1005]. Осенью 1920 года в небольшом по своей территории Новоспасском лагере содержались, как отметила А. Л. Толстая, триста заключенных. Социальный мир предстал перед дочерью писателя необычайно пестрым. В первый для Александры Львовны лагерный вечер за столом сидели «семь женщин, женщин, не имеющих между собой ничего общего, – разных сословий, разных интересов, вкусов, развития»
[1006].
Арестант, утративший свободу, оказывается перед неизбежностью коренной перемены своих привычек и образа жизни. Реакция Александры Толстой на быт была, конечно же, острее, чем у людей из народа: дворянам сложнее было приспосабливаться к новым условиям – будь то тюремная или лагерная камера. Александра Львовна, правда, прошла Первую мировую войну, однако с трудностями тюремно-лагерной жизни она столкнулась впервые.
В московском концлагере не всем хватало кроватей и матрацев. Александра Толстая отметила, что в архиерейском доме разместили сифилитичек и устроили карантин: «Здесь нет матрацев, спят прямо на полу. Тут помещаются новенькие и живут здесь несколько недель, пока не освободятся места в камерах». Это было «отвратительное грязное помещение»
[1007].
В сохранившемся протоколе осмотра от 23 ноября 1920 года представителем Управления лагерями принудительных работ было среди прочего отмечено: «…3) Во всех камерах заключенных развешены иконы и разная церковная утварь. 4) Во всех без исключения камерах грязь. 5) В карцерах – грязь: несмотря на мое распоряжение поставить в карцер койку и печь, означенное не выполнено»
[1008].
Узник всегда помнит о пище. Герой Достоевского, к примеру, вспоминает: «Щи же были очень неказисты. Они варились в общем котле, слегка заправлялись крупой и, особенно в будние дни, были жидкие, тощие. Меня ужаснуло в них огромное количество тараканов. Арестанты же не обращали на это никакого внимания»
[1009]. Однако тем, у кого были деньги, было легче: они могли обходиться без казенной пищи и поддерживать себя купленной едой. В 1920 году, во время военного коммунизма и продолжающейся Гражданской войны, положение московских узниц было куда более тяжелым. «К обеду, – вспоминала Толстая, – давали суп, чаще всего из очистков мороженой картошки. И так как промыть мокрую, мягкую, иногда полугнилую картошку было трудно, суп был с землей, приходилось ждать, пока грязь осядет на дно чашки»
[1010]. Заключенные женщины были официально переведены на голодный паек, их выручали передачи от родственников и друзей, а также от Красного Креста. Но в то время голодно было и в самой Москве.
В 1931 году, в самом начале своей эмигрантской жизни в США, Александра Львовна посетила старейшую в штате Калифорния тюрьму Сент-Квентин (San Quentin), в то время одну из самых больших тюрем страны. Заключенные в первую очередь спросили ее, как кормили в советской тюрьме и каким было ее спальное место. Александре Львовне пришлось «объяснить, что такое вобла и как надо было бить рыбу обо что-то твердое, прежде чем можно было ее укусить». Выслушав, чем кормили женщин в советской тюрьме и концлагере, переглянувшиеся между собой заключенные заметили: «А мы получаем даже мороженое по воскресеньям». В своем рассказе Александра Львовна не сгущала красок: она не сообщила, что в концлагере воблу приходилось бить о могильные плиты, что однажды в тюрьме испортился водопровод и арестанток с утра до вечера продержали без воды, накормив при этом в обед вместо супа селедкой.
Гостья из России поведала своим американским слушателям, что о кроватях и речи не было:
«– Не было кроватей. Нары. Три плохо сбитые доски. Тоненькие тюфяки, набитые стружками, которые проваливались в широкие щели, края больно резали тело. Я подкладывала под бок подушку, а то образовывались пролежни.
– А у нас удобные кровати, – сказали заключенные».
Затем А. Л. Толстую повели в женскую столовую
[1011], поразившую ее:
«Чистота, светло, раздавали суп, на второе какое-то мясо с зеленью. „Как в ресторане“, – подумала я. И невольно воображение рисовало советские тюрьмы…
Нам позволили посетить и некоторые камеры пожизненно заключенных. Одна камера меня особенно поразила. Это была чистенькая, светлая комнатка. На окне с решетками распевала канарейка. Повсюду множество книг, чистая, удобная кровать»
[1012].
Удивительно, что так было в самые тяжелые годы Великой депрессии
[1013]. И Лубянка, и Новоспасский же монастырь начала 1920-х годов были для заключенных женщин адом.
Вождь пролетарской революции В. И. Ленин, высоко оценивший каторжную книгу Достоевского, был убежден в коренном изменении положения вещей в стране свершившейся революции: «„Записки из Мертвого дома“ 〈…〉 являются непревзойденным произведением русской и мировой художественной литературы, так замечательно отразившим не только каторгу, но и „Мертвый дом“, в котором жил русский народ при царях из дома Романовых»
[1014]. Однако, читая дневники и воспоминания Александры Толстой, не можешь не прийти к выводу: мало что изменилось.
