Тяжело было слушать разговоры об арестах, когда я как-то ранней весной в марте зашла в книгоиздательство „Задруга“
[1077]. Обыски, аресты, каждую почти ночь. Сегодня арестовали одного, завтра другого; возможно, что послезавтра арестуют меня… Гораздо интереснее было то, что в „Задруге“ выдавались членам правления дрова.
〈…〉 Писатели, профессора, ученые, сотрудники „Задруги“ уже разбирали дрова, укладывали их на санки. Спешили увозить, пока еще оставался снег на мостовой.
Со мной были только маленькие санки. Восьмушку дров, которые мне полагались, я не могла поднять.
– Пожалуйста, – попросила я сторожа, – отложите мои дрова в сторону, я за ними приду.
– Куда я их сложу? Видите, весь двор завален?..
Делать было нечего. Я попросила нашу молодую машинистку из Толстовского товарищества помочь. Мы взяли двое саней, погрузили дрова, увязали их и повезли. Мягкий, смешанный с навозом снег месился под полозьями. Местами полозья скрипели по оголенным булыжникам. Я тащила свои сани с трудом. Усиленно билось сердце, подкашивались ноги. Тошнило. Когда я вспоминала о нескольких лепешках на какаовом масле, которые надо было растянуть на несколько дней, – тошнота усиливалась.
Мы двигались медленно, то и дело останавливались, чтобы передохнуть. Так было жарко, что я расстегнула свою кожаную куртку. Пот валил с меня градом, застилая глаза.
– Будь она проклята, эта жизнь!
Сил не было. Хотелось сесть прямо в этот грязный снег и горько заплакать, как в детстве.
На Никитской улице, по которой мы поднимались, играли дети. Им было весело. Они кричали, смеялись, перебрасывались снежками. Маленький, толстенький, краснощекий мальчуган ручонками в зеленых варежках ухватился за мои санки.
– Пусти! – закричала я сердито. – Тяжело и без тебя!
Но он не отпускал веревку и, крепко ухватившись за нее, пошел рядом со мной. Остальные дети побежали за ним.
Маленькая девочка в грязном белом капоре подбежала к нам:
– Мы вам поможем! – и, повернувшись к другим детям, возмущенно закричала: – Ну, чего же вы стоите?
Дети с минуту колебались, а затем всей гурьбой бросились к санкам.
– Ну, давайте все вместе!
И вдруг санки покатились: дети толкали сзади, с боков, тянули за веревку. Веревка, несколько секунд назад резавшая мне плечи, ослабела. Пришлось ускорить шаг, я уже почти бежала.
– Стойте, стойте! – кричу.
На перекрестке санки подкатились к большой луже.
– Остоложней, остоложней! – кричала девочка в белом капоре. Щечки у нее разгорелись. Глаза сверкали из-под белого капора. Она чувствовала себя во главе всей этой детворы. Но дети ее уже не слышали. Они были слишком увлечены.
– Мы не лазбилаем, – кричали зеленые рукавички, – тяни!.. Раз!..
Веревка на моих плечах совсем ослабела, санки дернулись и ударились о край водомоины. Плеск – и весь наш драгоценный груз оказался в воде.
Дети окружили санки. На несколько минут наступило молчание.
– Вот тебе и лаз! – воскликнула, разводя руками, совсем как взрослая, девочка в белом капоре.
– Чего стоите, только время тратите! – крикнул мальчик, который казался старше других. – Раз, два, три!
– Мишка! Черт! Ногу мне отдавил!
– Не беда! До свадьбы заживет!
Не успела я ухватиться за край санок, как послышался второй всплеск – и санки стали на место. Еще общее усилие – и мы вытащили санки из воды. Вторые санки перевезли через лужу с большой осторожностью.
– Дети! – сказала я. – Спасибо вам, идите теперь домой, а то заблудитесь.
– Вот еще что выдумали, – презрительно фыркнула белый капор, ухватив крошечными ручонками грубую веревку и зашагав рядом со мной, – что выдумали! Я одна каждой день в детский сад хожу!
– А я один в лавку хожу!
– А я к тетке, я знаю, где она живет!
– Мы вам дрова до места довезем, – сказал старший мальчик.
– И лазглузим, – добавил мальчик в зеленых рукавичках.
– Конечно лазглузим, – поспешно подтвердил белый капор.
И они, играя, вывезли санки в гору до самых Никитских Ворот и не хотели уходить домой, пока дрова не были разгружены и убраны в сарай. А кончив, они, сидя на дровах, с громадным аппетитом поедали мои лепешки на какаовом масле. Я смотрела на них, и давно не испытанное чувство радости наполняло мою душу. Я была счастлива, я чувствовала весну»
[1078]. Повторим, эту замечательную главу Александра Львовна написала в тюрьме, позднее она выделяла ее, говоря о своей книге «Дочь», и называла любимой.
Через годы, в начале своей американской жизни, Толстая писала тюремно-лагерные воспоминания, находясь в гостях в чикагском доме мисс Мэри Смит, где сложилась совершенно особая обстановка: дочь Толстого описывала прошедшее под музыку Шопена в исполнении другой мисс Смит – Элеоноры. «Я сказала ей как-то, что музыка всегда вдохновляла моего отца, особенно Шопен, и что я унаследовала эту черту от отца. Под влиянием музыки полет мысли выше, яснее, образы ярче. И мисс Элеонора каждое утро играла мне, большею частью Шопена и Моцарта, а я писала под ее музыку». Музыка давала возможность преодолеть остроту оживающих воспоминаний, подняться над безысходностью прошлого и понять его как преходящее, уверовать в существование глубинных основ бытия, открывающих возможность грядущих перемен к лучшему.
Спустя годы пережитое когда-то в тюремно-лагерное время, порой как непристойное, неожиданно обретало смешную сторону. Толстая писала:
«Иногда мои хозяйки помогали, когда я искала английские слова или выражения, так как писала я по-английски. Но один раз мы все зашли в тупик, и пришлось нам обратиться за помощью к… истопнику.
Дело в том, что в этой главе книги я описывала скверную ругань и драку двух проституток в тюремном лагере, где я отсиживала свое наказание. Но хотя в русских тюрьмах я в совершенстве изучала весь лексикон ругательств, английских ругательских слов я совершенно не знаю. Старушки переглянулись между собой и оказались еще более беспомощными, чем я. А истопник, когда старушки его спросили, рассмеялся, закрыв рот рукой, и сказал: „Perhaps «bitch» is good enough“ (Может быть, „сука“ достаточно хорошо). Так „bitch“ и осталась в книге»
[1079].
Драматическое и смешное уравновешивали друг друга, и появлялись силы и надежда на лучшее в дальнейшей жизни.
