Нельзя не согласиться с Велеминским, что официальные празднования были «несоразмерны подлинному значению всего оставленного Толстым будущим поколениям»
[1280]. Нельзя не признать, что созданный и затем поддерживаемый в течение нескольких десятилетий советский миф о Толстом значительно уже гения Льва Толстого. Сменяющие друг друга поколения советских людей не знали о толстовском переводе четырех Евангелий, о религиозно-философских трудах «О жизни» и «В чем моя вера?», о книге «Путь жизни» и о многом другом. При этом, может быть, и не читали ленинскую статью, но, безусловно, откликались на ее название: «Лев Толстой как зеркало русской революции».
Велеминский справедливо настаивал: «Толстой был рупором русского недоверия властям, неприятия насильственных методов утверждения власти, он был выразителем антимилитаристских настроений, выступал против окостенелой, формализованной церкви, против чрезмерного возвеличивания культуры. Он был выразителем настроений земледельческой деревни, не признававшей промышленный город»
[1281]. В адрес же советской власти из уст того же Велеминского как одного из свидетелей юбилейных торжеств прозвучало: «Ошибки и односторонность нынешнего режима не могут заглушить голос Толстого», «поверхностный советский атеизм не в силах победить яснополянского философа»
[1282]. И все же в последующие десятилетия советской властью было много сделано в создании удобного для нее образа Л. Н. Толстого.
В 1927 году Александра Толстая была в очередной раз на приеме у Калинина, в беседе они разошлись по вопросу о том, как бы оценил Л. Н. Толстой нынешние достижения советской власти. Позднее она сказала, вспомнив о разгоревшемся споре, что «в то время, хотя уже начала восходить звезда Сталина, можно было еще говорить много свободней, чем в последующие годы»
[1283]. Начало сталинской политики относится к 1926–1929 годам. Усиливалось давление партийных органов на школьное образование, Толстая не могла с этим мириться. Ей пытались внушить, что необходимо «употребить учение Толстого как орудие антирелигиозной пропаганды». Губпартком решил организовать партийную ячейку в самой Ясной Поляне. Ее секретарем был назначен присланный из Тулы товарищ Трофимов. Он побаивался и ненавидел Толстую. В ее память врезалась одна сцена:
«Ох, гражданка Толстая, – как-то сказал он мне, поигрывая револьвером в черной кобуре, не в силах сдержать своей злобы, – была бы моя воля, застрелил бы я вас на месте, рука бы не дрогнула. И чего Центр смотрит?!»
[1284]
Эта сцена глубоко символична: страна находилась в преддверии сталинских репрессий. От них пострадали и неугодные власти, и сами ее представители. Когда-то Александру Толстую допрашивал Агранов; в зале Политехнического музея на заседании суда по делу Тактического центра она слушала выступление внезапно появившегося военкома Льва Троцкого, который обладал неограниченной властью и под руководством которого «были расстреляны тысячи»; видела Крыленко, читала Бухарина, писала Осинскому, лично встречалась с Енукидзе, Калининым, Коллонтай, Халатовым, Менжинским, Эпштейном. Ко многим обращалась с ходатайствами и Т. Л. Сухотина-Толстая. В 1930-е годы многие из стоявших у власти были репрессированы: Л. Б. Каменев расстрелян в 1936-м, А. С. Енукидзе – в 1937-м, Н. И. Бухарин, Н. В. Крыленко, Я. С. Агранов, В. В. Осинский, А. Б. Халатов, М. С. Эпштейн – в 1938-м. Лев Троцкий был сначала изгнан из Советской России, а затем и убит в 1940 году в Мексике.
В 1929 году Александре Львовне было понятно, что время компромиссов с советской властью для нее заканчивается. Ранней весной ей не спалось, и она пошла на могилу к отцу. «Здесь был покой. Все остальное – ложь, фальшь. И я создала все это его именем, именем того, кого я любила больше всего и всех на свете». Эта мысль пронзила ее: «…я ни о чем не думала, но чувствовала, знала, что жить во лжи я больше не могу»
[1285].
Многое менялось в Москве, об этом она написала Булгакову: «В Толстовском музее царствует Гусев. Это было так все последнее время. Я ничего не могла поделать, потому что для того, чтобы его взять в руки, надо было переехать жить в Москву и там произвести страшный переворот. Он величает себя директором и, для того чтобы удержаться, старается быть в миленьких у властвующих. При нем находится некий литератор, коммунист Вешнев – несчастное, безличное, худосочное существо, пока еще не вредящее музею». Однако уже «поднимался вопрос о марксистском объяснении Толстого в музее»
[1286]. Яснополянская школа, несмотря на все усилия А. Л. Толстой, неуклонно осовечивалась. И в музее, и в школе работать стало мучительно.
В Ленинграде решался вопрос о судьбе бывшего Музея Л. Н. Толстого в Петербурге: либо его ликвидируют, либо включат на правах отдела в Литературный музей Пушкинского Дома
[1287]. А. Л. Толстая полагала, что необходимо сохранить самостоятельность Толстовского музея. 8 февраля она написала директору Пушкинского Дома Сергею Федоровичу Платонову, спрашивая о его позиции в создавшейся ситуации:
Торжественное заседание в Колонном Зале Дома Союзов в Москве в честь 125-летнего юбилея Толстого. 1953
«Неделю тому назад в ученом совете Толстовского музея мною был поставлен этот вопрос
[1288]. Присутствовало трое членов б〈ывшего〉 Петербургского Толстовского общества: К. С. Шохор-Троцкий, С. А. Стахович и я, затем проф. И. И. Гливенко, И. И. Горбунов-Посадов, С. Л. Толстой, Н. Н. Гусев и мн. другие. Совет рассмотрел ответ, присланный мне через Срезневского, Президиума Академии наук и единогласно признал, что раз вообще вопрос поднимается о ликвидации Толстовского музея, решен он или нет, мы должны высказать свое мнение, которое состоит в том, чтобы считать необходимым принять все меры к тому, чтобы сохранить Ленинградский Толстовский музей в его неприкосновенном виде. 〈…〉 Совет считает, что, если Академия наук откажется от музея, надо поднять вопрос о том, чтобы Главнаука приняла музей в свое ведение, считая его отделением Московского центрального музея, каковыми являются „Ясная Поляна“ и дом Л. Н. Толстого»
[1289].
