Меня эта лесть не может испортить, а Таня, которая каждый день читает то о том, что она „талантливая актриса“, то о том, что она „восхитительной красоты“ или „представляет из себя благороднейший тип русской девушки“ и т. п., может, пожалуй, во все это поверить»
[1296].
После Вены Татьяна Львовна читала лекции в Будапеште, потом в Штутгарте и Берлине, а 26 мая приехала в Париж. В столице Франции были многочисленные знакомые, друзья и родственники Сухотиных. Тут находился и пасынок Сергей Сухотин, в том же 1925 году выехавший во Францию на лечение, расходы за которое взял на себя Феликс Юсупов
[1297]. Из ближнего семейного круга здесь время от времени жили ее родные братья Лев и Михаил, племянники, родственники по линии Берсов.
Первоначально Татьяна Львовна не собиралась обосновываться в Европе. На следующий день после выезда из Москвы она написала с пограничной станции своему музейному сотруднику В. А. Жданову: «На душе делается все тоскливее, что скоро на три месяца расстанемся с Россией»
[1298]. 17 июня делилась с братом Сергеем: «Я всей душой против того, чтобы сделать Таню эмигранткой, – это положение очень тяжелое, и как до поездки сюда, так и теперь я считаю своим долгом жить в России и не отрывать от нее Таню»
[1299]. Вместе с тем Татьяна Львовна была чрезвычайно обеспокоена будущностью дочери, из Москвы она увезла ее от серьезного чувства к женатому человеку
[1300], от сложившейся в последнее время обстановки. «Нравы в Совдепии ужасающие»
[1301], – писала она, рассуждая о перспективе замужества дочери и невольно желая избежать какого-либо ее брака в Советской России.
К чтению лекций Татьяну Львовну подтолкнули публикации начала 1920-х годов: книги Черткова и Гольденвейзера
[1302]. «Однажды, – свидетельствовал В. А. Жданов, – Татьяна Львовна пришла мрачная и взволнованная. „Я всю ночь не спала. Читала второй том дневника А. Б. Гольденвейзера (о 1910 годе). Так все тяжело, несправедливо. В сущности, все правильно записано, но тенденциозно подобраны факты, как и в книге В. Г. Черткова «Уход Толстого». Это правда, в которой нет правды“, – несколько раз повторила Татьяна Львовна. В этот день она приняла решение выступить с лекцией о семейном разладе ее родителей»
[1303].
Ответ Татьяны Львовны друзьям отца и обвинителям матери прозвучал на московских лекциях декабря 1924-го и марта 1925 годов, где она говорила о семейной драме. Тогда, по всей видимости, ею и были написаны воспоминания «О смерти моего отца и об отдаленных причинах его ухода»
[1304]. В то время у нее и зародилась мысль поехать с лекцией на эту тему в Европу: книги оппонентов переводили за границей, где люди еще в меньшей степени разбирались в существе яснополянских событий. И вот Татьяне Львовне удалось выехать. Во многих городах Европы старшую дочь Толстого, читавшую лекции, на первых порах ожидал триумфальный прием. И предложения продолжали поступать. «С сентября, – писала она 20 июня 1925 года Жданову, – меня зовут в Англию, Испанию, Италию, Швейцарию, Польшу и Америку»
[1305].
Татьяна Львовна Сухотина с дочерью Таней
Однако Т. Л. Сухотина вскоре столкнулась со сложностями. Пожалуй, самая главная из них – характер отношения современников к духовному наследию отца. Тем же летом она посетила Голландию и из Гааги сообщила Жданову: «Было очень пусто, так что не окупились расходы. Завтра читаю в Роттердаме, а 29-го в Амстердаме. Публика, которая была, хорошо принимала. Здесь знают Толстого – всё переведено и всё читали. Но понимают они как-то наивно, как-то поверхностно. Сейчас по всей Европе мода на Достоевского, а Толстой на втором месте. И Чехова начинают читать и ставить»
[1306].
Через несколько месяцев, 4 ноября 1925 года, она с грустью делилась со своим музейным заместителем Н. Н. Гусевым: «Но если бы Вы знали, как всем до Толстого все равно в Европе, особенно во Франции, за очень редкими исключениями». В этом же письме известила, что ее зовет в Англию переводчик, издатель толстовских сочинений Э. Моод. Однако и на этот раз настроение не было радужным: «…все предсказывают, что в Англии еще меньше интереса к Толстому, чем даже во Франции. Я все же еду». Она пыталась донести до современников слово отца, но понимала, что оно в чем-то чуждо современной мирской жизни, меняющейся коренным образом. В этом же письме Татьяны Львовны прорвалась внутренняя боль: «Если редко пишу, то потому что в дурном настроении. Времена ужасные: времена Содома и Гоморры. И конечно, люди понесут за это ужасающую кару. А те, которые в этой жизни не участвуют, – бессмысленные и беспомощные зрители. И им тяжко»
[1307]. Ей в тяжелые минуты, по-видимому, казалось, что она очутилась в положении зрителя истории – вряд ли «бессмысленного», но наверняка «беспомощного».
