В 1920-е годы Париж, как известно, стал культурным центром российской эмиграции. Свое согласие сотрудничать дали Т. Л. Сухотиной известные художники Н. Д. Милиоти, М. В. Добужинский, К. А. Коровин, И. Я. Билибин, Б. Д. Григорьев, А. Н. Бенуа, Л. Э. Родзянко, В. И. Шухаев
[1353]. В академии стала преподавать и Александра Михайловна, внучка Л. Н. Толстого. 6 июня 1929 года, в день рождения А. С. Пушкина, ставший для эмигрантов Днем русской культуры, Русская художественная академия (Русская школа живописи) была открыта. Заведение предлагало практические занятия и лекции, а также курсы по прикладному искусству.
Правда, в Париже, на Монпарнасе, с 1910 года уже существовала Русская академия художницы Марии Ивановны Васильевой, приехавшей во Францию еще в 1907 году и посещавшей Академию Матисса и академию «Ла Палетт»
[1354]. Здесь же в 1912 году художница организовала Свободную русскую академию, которую затем стали называть Академией Марии Васильевой
[1355] и которая помогала русским художникам освоиться в Париже. «…Васильева не просто хотела, но умела помочь, поддержать, накормить; в сущности, она многих спасала. Увлекающаяся и решительная, она обладала фантастической энергией и редко не добивалась своего. 〈…〉…в Академии и знаменитой столовой, cantine, собирался весь артистический Монпарнас (и не только артистический – сюда с удовольствием приходили и политики, даже Ленин и Троцкий!)»
[1356]. На стенах столовой висели работы Шагала, Модильяни, Леже, Пикассо. В связи с васильевской академией можно говорить о предвоенной волне художников из Российской империи, увлеченных новыми идеями и формами. Немаловажно, что они были выходцами из демократической среды, из социальных низов (достаточно вспомнить историю Хаима Сутина).
Академия же Сухотиной собирала послереволюционных эмигрантов, изначально принадлежавших к иной социальной среде и переехавших из Советской России в другую страну отнюдь не в поисках нового искусства. На фоне современного артистического Монпарнаса эти представители русского искусства рубежа XIX–XX столетий были вполне традиционны. Открытие академии – весьма смелый и рискованный шаг со стороны Т. Л. Сухотиной. Это был поступок.
Понятно, что дочь Толстого не ставила перед собой задачу интегрироваться в современное искусство, скорее – фактически – сопротивлялась ему и отстаивала собственные (в духе своего отца) представления об искусстве. В любом случае параллельно сюрреалистическому движению, ибо столь разные культурные миры Монпарнаса вряд ли пересекались, она выстраивала другую самоценную духовную реальность.
Сама Татьяна Львовна тоже начала преподавать, обучая рисунку. Талантливая рисовальщица вернулась к своему любимому занятию. В контексте эстетических исканий того времени, выраженных в живописных полотнах и манифестах модернистов, интересны ее размышления о самом предмете изображения.
Сначала вспомним о годах ученичества старшей дочери Толстого. Среди ее учителей особое место занимал художник Н. Н. Ге, близкий друг отца. В беседах со стареющим художником, отличавшимся молодостью духа, она восходила к высотам прекрасного. Двадцатидвухлетняя Татьяна записывала в дневнике: «Ге, который, когда рисует, сидит далеко от своего рисунка, глаза его улыбаются, торчат его белые волосы, и он кричит во всю глотку: „Voila un tableau!“
[1357] Он – один из редких художников, в произведениях которого видно вдохновение. Форма иногда немного груба и не отделана, но это оттого, что он перестал хорошо видеть, а содержание в его вещах всегда удивительно сильно и трогательно. Когда он развесил свои эскизы углем (иллюстрации к Евангелию) и рассказывал нам смысл их, то что-то мне подступило к горлу. Мне плакать хотелось от восторга и даже казалось, что слезы – это мало слишком, что есть какое-то высшее выражение своего умиления и восторга не словами и не слезами. Так же я чувствовала, когда читала „Чем люди живы“, когда в университете читали „Много ли человеку земли нужно“, когда я целый день провела в Третьяковской галерее перед „Христом в пустыне“ Крамского и каждый раз, как я читаю или вижу что-нибудь прекрасное»
[1358].
Татьяна беседовала с Ге по вопросам веры. Он убеждал ее: мало поступать хорошо, нужно духовное основание, из которого вытекали бы ее поступки
[1359]. И она не отворачивалась от трудных вопросов, помечала важное из услышанного от Николая Ге: «Дедушка очень хорошую вещь сказал, а именно – что ему ясно чувствуется, что Бог живет им, то есть каждым человеком, и что поэтому это орудие – человек – должно быть так чисто и совершенно, как только возможно, и что это большая ошибка, когда люди делают дурное и говорят, что это не дурно, потому что это приносит вред только им самим: это дурно, потому что портит то, в чем живет Бог»
[1360].
М. И. Васильева. 1922
Затем искусствоведческое знание молодой художницы расширилось. Еще в феврале 1894 года Татьяна Толстая, приехав в Париж помогать находившемуся там на лечении больному брату Льву, посещала частные художественные мастерские и общалась с несколькими художницами, писавшими для Салона
[1361]. И сразу же обратила внимание на перенесение современными художниками акцента с содержания на форму; отцу написала: «…и все это произвело на меня грустное впечатление. Effets de lumière, effet de teintes – effets
[1362] всевозможные, так что под конец спрашиваешь себя: где же тут искусство? и что общего у искусства с этими исканиями эффектов? Никто не говорит о содержаниях картин и как-то совестно об этом заговаривать, а все старание положено на внешнюю сторону, и на нее они молятся. Нет, не дай Бог жить в Париже»
[1363].
