Сама Татьяна Львовна в 1880–1910-е годы писала автопортреты, рисовала своих родителей, братьев и сестер, мужа и дочь, друзей и знакомых Толстых: художников, писателей, музыкантов (Н. Н. Ге, И. Е. Репина, Л. О. Пастернака, И. С. Тургенева, А. А. Фета, С. И. Танеева), а также яснополянских крестьян. Ряд ее живописных работ крестьянского цикла, по мнению искусствоведа нашего времени, «отличает колористическое решение. Яркие цветовые соотношения крестьянской одежды: красные сарафаны и юбки, холщовые рубашки с пестрой вышивкой, разноцветные фартуки, бусы и платки, загорелые, обветренные лица с жизненной достоверностью передают типы тульских крестьянок»
[1375].
Фотокопия портрета Л. Н. Толстого работы Т. Л. Сухотиной. 1910
Татьяна Львовна создала около трех десятков графических портретов Л. Н. Толстого, представляющих минуты его отдыха и круг его разнообразных занятий. Одна из самых известных ее работ – карандашный портрет «Толстой за работой», датированный 10 марта 1910 года.
Прошли годы, и Татьяна Львовна стала жить в Париже (как не вспомнить ее прежнее восклицание: «Нет, не дай Бог жить в Париже»!) и вернулась к своим размышлениям:
«Иногда мне приходят следующие мысли: стоит ли теперь учить живописи? Что выражает теперь художник? Обнаженную женщину? Букет цветов? Уродливый портрет? Зачем все это?
Прежде, когда была религия, человек приносил в дар Богу все то, что было в его душе самого высокого, чистого, лучшего.
Музыка, архитектура и живопись жили только в церквах, как жертвоприношение. А какой теперь Бог у большинства людей?
На днях я ездила в Невер на лекцию. Приехала туда в 4 часа дня. Взяла комнату в Hotel de la Paix против вокзала, разложилась и пошла купить кое-что, чтобы сварить себе к обеду.
Так как я слышала, что в Неверском монастыре можно видеть „Блаженную Бернадетту“, которая будто бы открыла Лурд
[1376], то я пошла навестить этот монастырь. Двое, у которых я спрашивала дорогу, сначала переспросили: „Quel couvent? Quelle chapelle?“
[1377] – а потом, усмехнувшись, ответили: „Oh, celle-la“
[1378]. И указали дорогу». И она нашла часовню, увидела красивое и спокойное лицо «совершенно» неразложившейся блаженной Бернадетты.
Все в целом побудило Татьяну Львовну к размышлениям о суетности и мимолетности сегодняшнего мирского дня и о вневременном счастье и покое: «Я постояла и пошла назад мимо шляпок, фотографий и т. п. И думала, что пусть в этой религии много суеверия, много ненужного – но насколько „блаженная Бернадетта“ действительно счастливее мирских людей. Жизнь в совершенствовании своей божественной сущности, в работе среди природы, в борьбе со страстями, неизбежно приносящими горе и бедствия, – насколько она разумнее и счастливее нашей суетной жизни с удовлетворением бесконечных ненужных мирских потребностей. Вечером была лекция, и после лекции концерт. Театр переполнен. Цветы, аплодисменты, слова: „Vous avez sue unir toutes les parties, toutes les haines“
[1379] – и т. д. Вечером пригласили ужинать. Отказалась и ушла спать»
[1380].
Служба у мощей святой Бернадетты в Невере. 1925
Татьяна Львовна не обольщалась сиюминутными восторгами в свой адрес, а мирские сложности старалась принимать со смирением. За месяц до открытия академии записала: «Начинаю не на шутку бояться за судьбу академии. Деньги все вышли, и мало надежд на новые поступления. Учеников записалось очень мало. С таким количеством не стоит начинать. 〈…〉 Я слишком понадеялась на свои силы. Я стара и занята бесчисленным количеством дел»
[1381].
Желание посетить монастырь и размышления об истинном смысле человеческого существования («Жизнь в совершенствовании своей божественной сущности, в работе среди природы, в борьбе со страстями, неизбежно приносящими горе и бедствия») рождались в ответ на тенденции современного искусства.
Другой отклик со стороны Татьяны Львовны на современные полотна вряд ли был возможен: в ее понимании человек имел божественную природу, а человек эпохи модернизма был оставлен на самого себя.
Между тем материальные сложности вносили в жизнь свои коррективы. 6 мая 1929 года, на второй день Пасхи, Татьяна Львовна сначала вспомнила о московском празднике Пасхи своей юности, потом невольно сравнила его с парижским:
