Переезд из Парижа на новое место жительства не вызвал ностальгических воспоминаний о России, Татьяна Львовна уже привыкла жить в Европе. «Представьте себе, что у меня нет никакой тоски по родине, – писала она 30 июля 1930 года В. Ф. Булгакову. – Никогда ее не было, когда я еще с Мих〈аилом〉 Серг〈еевичем〉 живала месяцами за границей. Тогда я думала, что это потому, что всегда могу вернуться. Но оказывается, что и теперь, когда я не могу вернуться, меня в Россию не тянет. Жаль бедного старика Сережу
[1494], которого не выпускают»
[1495]. Один раз в письме брату Сергею она замешкалась, пытаясь подобрать русское слово, необходимое для точного выражения своей мысли: «Я так привыкла говорить и писать по-французски, что иногда беру французский лексикон, чтобы отыскать слово»
[1496]. Правда, настроения были разными, в 1935 году Татьяна Львовна писала брату Сергею в Москву: «Я часто думаю – как странно, что я никогда уже Ясной не увижу. А как бы я вдруг почувствовала себя дома, легко, тепло, спокойно в своей комнате над девичьей или с корзинкой в Абрамовской посадке
[1497] за подберезниками. Иногда попался бы толстый белый гриб с седой шапочкой; земляника запоздалая на жидких стеблях в тени берез, серые крутобокие сыроежки… Видно, „где родился, там и пригодился“. Но не думай, что я тоскую. Но я не могу не чувствовать, что я в чужой стране. Моя кума Марфа Кубарева во многом мне ближе, чем многие здешние дамы. Но „все в табе“. Везде можно давать любовь, и везде это приносит те же результаты»
[1498].
В 1937 году, отдыхая в Грессоне в маленьком, снятом на лето домике, Татьяна Львовна записывала для самой себя о минутах одиночества: «Зачем я пишу?.. чем меньше я вижу людей, тем больше у меня остается незанятого времени. А потом хочется пожаловаться до конца. Дневники потому всегда мрачные, что это убежище, куда сносятся все грустные мысли, но которые некому сказать»
[1499]. И в то же время она продолжала рисовать, и появились работы «Дача Альбертини», «Из моего окна», «Цветок», «Моя гостиная» и др.
В отношении себя Татьяна Львовна всегда оставалась строга. В 1932 году она записала:
«Мне 68 лет. Пора переходить на умирание.
Как жизнь пролетела. Я все собиралась начинать жить, что-то делать, мне все казалось, что я должна и могу сделать что-то очень большое: написать что-то замечательное, сделаться великим портретистом, иметь большое и решающее влияние на человеческие души в смысле уничтожения насилия войны и торжества любви людей между собой. Я чувствовала и продолжаю чувствовать в себе все эти силы и возможности. Но всегда была и есть как бы маленькая стенка, которая мешает вырваться наружу этим стремлениям. Кажется, стоит только ее сломать, как из меня польется могучий поток духовных сил.
Стенка эта – непростительная бездеятельность. И еще – привычка считать важным пустяки. Вместо того чтобы сесть и писать, мне представляется необходимым сначала переменить белые воротнички на платье или выгладить ленту для шеи. А впрочем… Вероятно, я ничего не была бы в состоянии сделать большого, и, может быть, хорошо, что я на это не рассчитывала. Иногда пыталась… Но у меня не было того, что нужно для гения или хотя бы таланта… „Le genie c’est la patience“
[1500]. У меня нет выдержки и настойчивости. Что виновато – характер? Воспитание? Самовоспитание?»
[1501]
Однако за два последних десятилетия своей жизни (1940–1950-е годы) Татьяна Львовна сделала очень много. В Италии ей пришлось начинать свое толстовское дело как бы с нуля. В Риме не сразу сформировался круг общения старшей дочери Толстого. Она писала Н. Н. Гусеву в ноябре 1931 года: «Моя внутренняя жизнь довольно одинока – единомышленников вокруг меня нет. Иногда порадует меня кто-нибудь совпадением с какой-нибудь областью толстовского мышления (как на днях итальянец Джоржиа или живущий сейчас у меня друг и последователь Ганди, индус); но это и не нужно, и невозможно. У Бога обителей много, и нет нужды всем толкаться в одну»
[1502]. Однако, как и в Париже, общение с выдающимися людьми своего времени продолжалось. Она сообщила брату Сергею о встречах с Рабиндранатом Тагором и Ганди: «Я встречала этого величавого, красивого старца в Париже. А здесь, в Риме, я познакомилась несколько лет назад с Ганди. Это очаровательный веселый маленький старичок – мудрости непомерной. Все наши европейские философы кажутся такими беспочвенными, путаными болтунами в сравнении с этой твердой как скала, непоколебимой и глубокой мудростью»
[1503]. Татьяна Львовна общалась с Этторе Ло Гатто
[1504] и Вячеславом Ивановым. Для русского поэта и философа она даже подыскала на Авентине квартиру, которая стала последней на пути его эмигрантских странствий. Однажды семья Иванова оказалась в сложном положении. Муссолини, занятый преобразованием облика Рима, имел обыкновение лично указывать на то или иное строение, которое должно пойти на слом. Однажды его взор упал на дом, где снимали жилье Ивановы, и тем пришлось подыскивать новое пристанище. Татьяна Львовна, узнав об этом, вспомнила, что недалеко от нее, на via Leon Battista Albertia, сдается жилье, о чем незамедлительно сообщила дочери философа. Сухотина-Толстая позвонила хозяйке этого жилья. После чего та, встретившись со своими будущими квартиросъемщиками, сообщила: «Мне звонила тут одна графиня. Я, по правде сказать, ее не знаю, но она вас очень горячо рекомендовала»
[1505].
